[najdy_esli_smojesh]

01.02.2014 в 00:22

Пишет  WTF LoGH 2014:

WTF LoGH 2014. Тексты G - PG-13. Часть 14

Название: Без громких слов Автор: WTF LoGH 2014 Бета: WTF LoGH 2014 Размер: ~9300 слов Пейринг/Персонажи: Фриц-Йозеф Биттенфельд/Адальберт фон Фаренхайт, Зандерс и мохнатое НЖП Категория: преслэш Жанр: AU, повседневность, романс Рейтинг: PG Краткое содержание: жить долго и счастливо намного тяжелее, чем геройски погибнуть в считанные секунды. Размещение: запрещено без разрешения автора Для голосования: #. WTF LoGH 2014 - работа "Без громких слов" Вокруг был огонь. Мостик полыхал пламенем всех цветов радуги, от жара трескались и плавились приборные панели, внутренняя обшивка расцвела пятнами облезшей краски. Жар подбирался со всех сторон, огонь уже лизал левый бок, рыжие язычки поднимались вверх по рукаву кителя, обугливая и без того чёрную ткань. Потом был оглушающий гул, грохот и яркая вспышка света, после которой ничего не стало. А потом Адальберт понял, что лежит и смотрит в потолок широко открытыми от ужаса глазами и дышит через раз, боясь пошевелиться. Левый бок действительно саднило, но виновен в этом был не огонь, а сломанные два месяца тому назад рёбра, чьи острые осколки впились повсюду, где могли впиться. Осколки отчасти извлекли, отчасти собрали как было, распахав полумёртвую адмиральскую тушку во всех направлениях, но память о них осталась. На теле она выглядела как сложная система шрамов, ещё свежих и потому нежно-розовых. Другим, невидимым постороннему глазу напоминанием о недавней катастрофе была режущая боль где-то в груди — Фаренхайт даже не мог точно сказать, где именно, — являвшаяся каждое утро и временами накатывавшая в течение дня. Впрочем, кого он пытался обмануть? Постороннему глазу всё было очень даже видно. Бесконечно пялиться в потолок было глупо и бессмысленно, так что Адальберт осторожно перекатился на бок, а потом сел, шипя и вздрагивая каждый раз, когда становилось больно. С вечера окружающая обстановка не претерпела никаких изменений — всё тот же диван, превратившийся в кровать, всё те же полуопущенные рулонные шторы на окнах, достающих до потолка. Домик, пожалованный кайзером Райнхардом своему верному полководцу, был невелик и спроектирован в чисто феззанском духе. В консервативном старом Рейхе никому бы никогда и в голову не пришло, что в приличном двухэтажном особняке с подземным гаражом и лужайкой для барбекю кухня и гостиная могут быть одной комнатой. Здесь же на первом этаже почти не было внутренних стен. Тут была и кухня, и столовая, и гостиная, и библиотека и вообще всё, что можно и что нельзя впихнуть в одну комнату. Спасибо хоть санузел отгородили. Всё, что претендовало на звание мало-мальски личных покоев, начиналось на втором этаже, куда вела полупрозрачная винтовая лестница. — Наверху две спальни, ванная и терраса, — сообщил Зандерс, который любезно предложил отвезти адмирала из госпиталя в новый дом. — На цокольном этаже гараж на две машины, чулан и комната для собаки. — У меня нет собаки, — ответил Фаренхайт, чувствуя себя как-то неудобно. Вроде как не оправдал ожиданий и даже собаки у него нет. — Ну, это на случай, если вы её заведёте, — успокоил его адъютант. Теперь Адальберту показалось, что ему придётся ещё и завести собаку. Почему-то он вечно не соответствовал ожиданиям и не вписывался в рамки. Сказали, что умрёт на столе, — взял и выжил. Теперь вот собаке положена комната, а собаки-то и нет. Он чувствовал себя так, словно пробежал марафон, хотя всего-то прошёлся от порога до машины и от машины до порога. Уселся на диван посреди мультикомнаты на лишённом стен первом этаже и подумал, что будет на этом диване жить. Первое впечатление оказалось самым правильным. Адальберт предпринял всего одну попытку забраться на второй этаж. Выдохшись посередине лестницы, он опустился на ступеньки и укрепился во мнении, что жить будет на диване, а по лестнице станет гулять в качестве тренировки. Прекрасная и экономичная замена беговой дорожке. С тех пор диван стал центром его маленькой домашней вселенной. На диван можно было прилечь и отдохнуть, если больно кололо в груди или начинала кружиться голова. Все бытовые занятия стали теперь протекать вокруг дивана. Фаренхайт с удивлением нашёл в странной феззанской планировке дома особенную прелесть. Кому-то комната на первом этаже могла показаться небольшой, но для него сейчас это пространство было огромно. Усилием воли Адальберт поднял себя на ноги и доплёлся до душевой кабинки. За более изысканными удобствами следовало карабкаться опять же на второй этаж, и поутру эта перспектива его не вдохновляла. В холодильнике мышь повесилась с голоду — на полке скучал йогурт, в дверце сиротливо звякнула полупустая бутылка молока. Фаренхайт спас йогурт от смерти в одиночестве и задумался. Наём домработницы становился уже не прихотью или избалованностью, продиктованной приставкой «фон» к фамилии, а насущной необходимостью. Молодая или не очень молодая женщина, которая приходила бы утром, наводила порядок, готовила на весь день и спокойно уходила, была бы идеальным вариантом. Но чтобы нанимать кого-то, надо было сначала переселиться на второй этаж в спальню. Адальберт полагал, что ещё не достиг такой степени эпатажа, чтобы спокойно валяться в трусах на диване при постороннем человеке в доме. Он прикусил губу, вообразив себе эту картину. Нет уж, ещё чего не хватало. Он прошёл все круги ада, Военную Академию и бесконечное множество боёв, слившихся в единый кровавый след. Он поднялся достаточно высоко, чтобы обрести уверенность в своих силах. Справится сам. Не привыкать. Стаканчик от йогурта полетел в утилизатор. Фаренхайт резко развернулся на месте, потерял равновесие и чудом удержался на ногах, больно стукнувшись локтем о холодильник. Если к концу недели его способность вписываться в повороты не улучшится, нанимать придётся не домработницу, а сиделку. «Возьмите отпуск на время выздоровления», — сказал кайзер Райнхард своему помятому генерал-адмиралу. Правда, на момент этого разговора упомянутый генерал-адмирал возлежал на больничной койке и соображал очень плохо, поскольку у него жутко раскалывалась голова. Но эти слова он запомнил. Поскольку время выздоровления было понятием весьма нечётким, продолжительность отпуска тоже сделалась опциональной. Мол, приходите, когда почувствуете себя готовым к службе. В данный момент Фаренхайт чувствовал себя зомби, которого неумелый некромант кое-как поднял из могилы и заставил ходить. Чародей был плох, и зомби был плох, и ходить у него получалось плохо. И вообще непонятно было, получится ли когда-нибудь. Может, он так и останется полуживым инвалидом на всю оставшуюся жизнь. Эта мысль, хотя Адальберт не желал себе в этом признаваться, причиняла почти физическую боль. Он не желал быть запертым в четырёх стенах навечно. Хотелось на воздух, к свету, к людям, в конце концов. Не хотелось вновь становиться беспомощным. Раньше он никогда не искал шумных компаний, но теперь, лишившись постоянного неизбежного общества подчинённых и коллег, остался совсем один. Родни или друзей на Феззане у него не было, знакомым офицерам было не до того, а прежний ординарец почему-то больше не стремился попадаться начальству на глаза. Фаренхайт не винил его за это. — Я бросил вас там, на флагмане, — прошептал мальчишка при их последней встрече, глядя в пол и не решаясь поднять взгляд. — Ты выполнял мой приказ, — строго заметил Адальберт. — И поступил абсолютно правильно. Но парень всё равно считал себя виноватым и попросил о переводе. Фаренхайт распорядился перевести его на один из уцелевших флагманских кораблей своего флота. Ему было жаль мальчишку и стыдно за собственное малодушие. За то, что предпочёл поскорее погибнуть вместе со своим кораблём, а не бороться за жизнь, за то, что испугался боли. Зандерс повёл себя совершенно иначе. Он не задумывался о чести и доблести, не строил иллюзий относительно того, что командир должен погибать вместе с флагманом, а боль вообще считал досадной помехой, не более того. Очнувшись, он первым делом нашёл командира, вторым — сгрёб его в охапку и потащил к шаттлу. Этого Фаренхайт не помнил. У этого подвига не нашлось свидетелей. Всё это было известно лишь со слов самого Зандерса, и если он где-то приврал, то ложь осталась на его совести. Достоверно известно было, что задетый взрывом шаттл подобрал флот Биттенфельда. Также известно было, что Зандерса в момент первого взрыва на «Асгримме» оглушило обломком колонны. — В этом я не сомневаюсь, — сказал Адальберт, выслушав душераздирающую историю своего нежданного спасения. — Только человек, на которого упала колонна, может додуматься выносить из огня полуживое тело, а не драпать во все лопатки, спасая собственную жизнь. — Обязанность адъютанта — спасать командира в любых обстоятельствах! — отрапортовал Зандерс, ничуть не смутившись. — Кто сказал? — Устав. Фаренхайт не стал спорить, поскольку не помнил, действительно в уставе написано что-то такое или это фантазия самого Зандерса. Ему было вполне достаточно, что этот человек по какой-то причине оценил его жизнь выше своей, хотя в Рейхе никогда не было моды на спасение командира вопреки всему. После этого он не раз задумывался: а не напрасно ли?.. От мрачных размышлений Адальберта отвлекла трель звонка. Он бросил взгляд на часы — половина десятого. Кому могло приспичить навестить его в такую рань, было непонятно. Фаренхайт кое-как напялил халат, тоскливо оглядел постель на диване и прочие проявления отнюдь не художественного беспорядка и остался крайне недоволен собой. За дверью обнаружился Зандерс собственной персоной. К груди он прижимал внушительный бумажный пакет, из которого торчал конец багета. — Ты что, в волонтёры подался? — удивился Адальберт. — Много старушек уже через дорогу перевёл? — Просто решил заглянуть к вам. Не рано? — ничуть не смутился Зандерс и отсалютовал багетом. Фаренхайт поднял руку к воображаемому козырьку и чуть не скривился от боли. Что ухитряется болеть справа, он предпочитал не знать. — Проходи, — разрешил он и посторонился, пропуская начинающего тимуровца. Тот бодро повертел головой, оглядывая окружающий бардак, и спросил, показывая на пакет: — Это куда? Адальберт указал рукой в сторону холодильника. Багет с деревянным стуком приземлился на стол. Зандерс принялся с энтузиазмом наполнять только что пустой холодильник всякой снедью. Фаренхайт, ещё недавно расстраивавшийся по поводу пустых полок, понял, что столкнулся с новой проблемой. — Я столько не съем. — Так это и не на один день, — невозмутимо отозвался адъютант. — И потом, может, кто в гости придёт. — Шутишь? — Я серьёзен как собака Оберштайна. Тут Адальберт поймал себя на том, что очень хочет щёлкнуть его по лбу, но сдержался. — И ещё вот это, — Зандерс вытащил из кармана пакетик с эмблемой аптечной сети. — Чтобы вам за ними не ходить. — Спасибо, — тихо сказал Фаренхайт. Всю благодарность, которую он испытывал к своему излишне верному адъютанту, трудно было выразить словами. — Вот и всё, — сообщил Зандерс, виновато пожимая плечами, словно извиняясь за то, что всё кончилось так быстро. — Мне сейчас ехать надо, но если что-то потребуется — звоните. — Большое спасибо тебе, — повторил Адальберт. — У некоторых древних народов было правило: спасший жизнь должен заботиться об этой жизни впредь, знаешь? — Знаю. — Ну так вот, не принимай близко к сердцу. Зандерс весело и не по уставу помахал адмиралу рукой и скрылся за порогом. Адальберт в задумчивости прикрыл дверь и воскресил в памяти набор принесённых продуктов. Лучше б просто пиццу притащил, в самом деле... День потянулся своим чередом. Фаренхайт героически выловил из холодильника и зажарил два куриных яйца, по размеру приближавшихся к страусиным. Попробовал подняться по лестнице и медленно, но верно одолел почти всю, прежде чем почувствовал головокружение, рискующее низвергнуть его с небес на землю. Посидел на ступеньках, осторожно сполз вниз и понял, что силы его исчерпаны. Пришлось растянуться на диване в центре миниатюрной вселенной. Книгу он вынужден был отложить, потому что текст двоился перед глазами, отказавшимися наводиться на резкость. В конечном итоге Адальберт обнял подушку и заснул. Во второй раз утро для него наступило под вечер, около четырёх часов. Точно такое же утро, и солнце точно так же пыталось заглянуть в окна, только на этот раз с другой стороны. Фаренхайт понял, что нужно повесить часы на самом видном месте, иначе он скоро заблудится во времени. Однако понять, какое место в этом доме видимо из всех его углов, он так и не смог. Звонок в дверь снова раздался уже вечером, когда падавший в комнату свет из жёлтого стал красноватым. Решив, что это опять явился Зандерс, Адальберт накинул на себя первое, что попалось под руку, и крикнул: — Не заперто! Дверь он и правда не запирал, считая это лишним. Если кому-то придёт в голову украсть больного генерал-адмирала рейхсфлота, то этот кто-то сам же с ним так намучается, что вскоре вернёт обратно. Больше в доме ничего ценного просто не было. Но за дверью оказался не потенциальный вор и не Зандерс. В архитектурном аппендиксе, служившем прихожей, нарисовался Биттенфельд. Фаренхайт никогда не видел смущённого тигра, но представлял себе его именно так: сначала в комнату потихонечку просовывается нос, потом входят лапы, потом втекает всё остальное, завершаясь печально повисшим полосатым хвостом. Отсутствие хвоста сейчас было единственным, что отличало Фрица-Йозефа от того самого смущённого тигра из воображения. — Привет, — сказал смущённый тигр, глядя не на Адальберта, а куда-то на пол в метре перед ним. — А я тут решил заглянуть, узнать, ну, как ты устроился... Можно? — Можно, — разрешил Фаренхайт. Гость подкрался поближе, всё ещё не выходя из образа огромной кошки, которую вот-вот начнут тыкать мордой в ссаный тапок, приговаривая «Ты это сделал? Зачем ты это сделал?!». — Я, наверное, должен извиниться... — выдавил тигр. — Ты уже извинялся, — постарался успокоить его Адальберт. — И мы сошлись во мнении, что со всеми бывает. — Нет, не за это. За то, что не навещал тебя в последнее время... долго. Адальберт чуть не поперхнулся. — Ты не виноват, — быстро сказал он. — Вообще-то, была война. Тигр поднял взгляд, наконец-то посмотрел ему в глаза, улыбнулся — и превратился обратно в неугомонного Фрица-Йозефа, которого ничто никогда в жизни не смущало. Адальберт протянул ему руку и тут же пожалел об этом, когда пальцы хрустнули под мощным рукопожатием. — А обнять тебя можно? — поинтересовался Биттенфельд. Спасибо, что хоть поинтересовался сначала. Первым порывом Адальберта было заорать «Нет!» и спастись бегством на предельно высокой скорости, какую он мог сейчас из себя выжать. Но Биттенфельда жаль было расстраивать — тот всё делал очень искренне, от всей души. — Только аккуратно, — предупредил Фаренхайт. — Без фанатизма. И тут же подумал, что у них с Биттенфельдом могут быть очень разные представления о фанатизме. Фриц-Йозеф бережно, словно стеклянную фигуру, обхватил его обеими руками, подержал и отпустил, так и не решившись хоть немного сжать. Адальберт облегчённо выдохнул — не входивший в его планы обморок отменялся. — Располагайся, — сказал он незваному гостю, которому парадоксальным образом был очень рад. — Только, если хочешь найти еду, то лучше ищи её в холодильнике сам. — Где у тебя тут кухня? — деловито осведомился Биттенфельд. Адальберт усмехнулся: — Везде. Тигр принюхался, обнаружил, видимо, какой-то съедобный запах и порысил в безошибочно угаданном направлении. Фаренхайт поплёлся следом, осторожно обходя острые углы. Сунув нос в холодильник, в хлебницу и зачем-то под стол, Биттенфельд обернулся к хозяину дома и предложил: — Можно яичницу зажарить. С колбасой. — А ещё варианты? — опасливо спросил Фаренхайт, который уже предвидел, что яичницу ему в ближайшее время придётся употреблять на завтрак, обед и ужин. Это не считая заказной пиццы по праздникам. — Могу блины сделать, — лучезарно улыбнулся Фриц-Йозеф. — У тебя мука есть? — Нет, — разочаровал тигра Адальберт. Но тигр не разочаровался. — Тогда гренки! — заявил он и показал на принесённый Зандерсом багет. — Согласен, — кивнул Фаренхайт, ещё не зная, что выпустил джинна из бутылки. Прошло полчаса. Как известно, бесконечно можно смотреть на огонь, воду и как работают другие. Адальберт сидел, подперев голову рукой, и смотрел, как шаманские действия Биттенфельда превращают в гренки куски несчастного батона-мутанта. Часть гренок местами подгорела, часть осталась сыровата в середине, но Фриц-Йозеф списал это недоразумение на капризы индукционной плиты, завершив свою речь сентенцией, что-де горячо сыро не бывает. С последним Адальберт склонен был согласиться. Нормально прожаренные гренки всё равно исчезли бы с той же скоростью, что и полусырые. Подгоревшие Биттенфельд вежливо схарчил сам. Они ещё долго сидели возле опустевшего блюда, на котором когда-то покоились гренки, вертели в руках чашки с остывшим чаем и говорили о ерунде. Фриц-Йозеф окончательно сбросил с себя обличье смущённого тигра и разговаривал теперь громко и с полной уверенностью в своей правоте. Фаренхайта всегда немного умиляла эта его прямолинейность. Что бы ни случилось, ничто не могло поколебать веры Биттенфельда в правильность своего решения. И ещё в непогрешимость кайзера. Сам Адальберт вечно сомневался и порой продолжал сомневаться даже после того, как отдавал приказ. Фриц-Йозеф такой ерундой явно не страдал. Интересно, подумалось ему, если бы Биттенфельд оказался перед выбором: попытаться спастись с гибнущего флагмана, рискуя не успеть, или остаться вроде как из соображений глупой воинской чести и умереть, ничего не делая, он бы хоть на миг усомнился? Испугался бы?.. Интересно, а он боится боли? Адальберт даже собрался спросить об этом, но замялся и неожиданно для самого себя спросил совсем другое: — А каким именем тебя называет мама? Первым или вторым? И сам удивился. Какое ему было дело, как и кто зовёт Биттенфельда? Вон, Меклингер его иначе как диким подсвинком за глаза не называл, очевидно, имея в виду характерную полосатость последнего. Похоже, Биттенфельда и этот вопрос ничуть не смутил. — Вторым, — признался он. — А отец — первым. А что? — Думаю, как назвать тебя покороче, — сообщил Фаренхайт. — А, выбери, как тебе больше нравится! — махнул рукой Фриц-Йозеф. Адальберт на мгновение замялся. Он только что не просто получил разрешение называть Биттенфельда по имени — ему дали добро укоротить это имя по своему вкусу. Это было как-то... Очень по-дружески. Любопытно, а как называет друг друга Двойная Звезда наедине, без шумной свиты подчинённых и адъютантов вокруг? — Фриц... — начал Фаренхайт и запнулся. Тот поднял на него весёлый взгляд. — Да, Бертель? Фаренхайт запнулся вторично. Это было очень уж внезапно. — Не нравится? — расстроился тигр. Адальберту снова почудился разочарованно повисший полосатый хвост. — Нравится, — ответил он и улыбнулся. Биттенфельд засиял, как начищенная медаль. Вечер длился не так долго, но Адальберт понимал, что, как бы ни было обидно, лавочку пора сворачивать. Он слишком устал сегодня. Даже несмотря на две чашки чая, глаза предательски слипались. Засыпать на столе или на плече у Биттенфельда казалось неприличным. — Да ты спишь уже! — спохватился Фриц-Йозеф, оборвав на середине какой-то свой рассказ. Перебивать самого себя — это было для Биттенфельда столь необычно, что в другое время Адальберта насторожило бы такое внимание. Но не сейчас. Он покосился на часы на плите — те показывали половину десятого. Для офицера рейхсфлота непозволительно рано, чтобы начинать валиться с ног. Если только этого офицера не переехало вражеским флотом. — Просто устал немного, — выдавил из себя Адальберт слабое оправдание такого несоответствия занимаемому посту. Впрочем, какой тут пост? Какой ещё высокий пост для человека, неспособного залезть на второй этаж своего же дома? Мысли роились где-то вокруг головы, но ни одна не желала залетать внутрь, чтобы её можно было рассмотреть поближе. Тело тоже стало как будто чужим — слушалось оно очень плохо. Провожая Биттенфельда, Адальберт дважды впилился в один и тот же угол стола. На пороге Фриц замер и снова приобрёл сходство со смущённым тигром. — Можно, я буду к тебе приходить? — спросил он так нерешительно, словно не ожидал положительного ответа. — Да пожалуйста, — легко согласился Фаренхайт. — Хоть каждый день. Всё равно я живу один, ко мне мало кто заглядывает. — Тогда я приду завтра! — заявил тигр, снова обретая свою тигриную уверенность в себе. Адальберт закрыл дверь, прислонился к стене и задумался. Что с ним творилось? Зачем пожаловался на тоску и одиночество? Он с детства привык никогда не жаловаться, как бы худо ни приходилось, и до сих пор не отступал от этого правила. Неужели его так сильно приложило головой об стену? А может, ему просто хотелось урвать ещё кусочек этой заразительной рыжей искренности при полном отсутствии сомнений? Единственное, что он знал точно, — так это что завтра ему будет кого ждать в пустом доме. Утро встретило его небом, затянутым серыми тучами, проливным дождём за окнами и страшной головной болью. Адальберт зарылся носом обратно в подушки и постарался заснуть снова, но тщетно. Поворочавшись некоторое время, он с трудом встал и добрался до кухни в поисках обезболивающего. Две таблетки подарили ещё несколько часов сна, от которого не стало легче. К полудню он просто лежал, обняв подушку, и смотрел в пустоту. Время ползло медленно, цепляясь за углы и задерживаясь на поворотах. В голове по-прежнему бил набат. Заснуть было невозможно, встать с постели казалось пыткой. От лошадиной дозы обезболивающих мутило, так что Адальберт старался не поднимать голову без нужды. Сам себе он казался какой-то аморфной полужидкой субстанцией, которая растеклась по дивану и никак не может кристаллизоваться во что-то похожее на человека. Под конец он свернулся калачиком вокруг подушки, прикрыв лицо рукой. Тошнота подступила к горлу, и Адальберт небезосновательно боялся, что если он пошевелится, то его просто вывернет наизнанку. В изнурённом тупой болью мозгу вспыхивали какие-то совсем дикие мысли. Если бы Зандерс не вытащил его с пылающего флагмана, ничего этого не было бы. Была бы уютная могила... Хотя нет, какая могила? Был бы тихий и уютный открытый космос, где Адальберт фон Фаренхайт мог бы существовать в виде распылённых частиц. Интересно, у этих частиц болит что-нибудь? А если их распылили недавно? Виски сжал раскалённый обруч. Адальберт прикусил уголок терзаемой подушки и тихо застонал. Никакого облегчения это не принесло, обруч сам разжался через пару мгновений. Головные боли случались и раньше, и из своего опыта Фаренхайт вынес лишь одно ценное знание: любая боль конечна. Она неизбежно закончится или облегчением, или смертью. Боль не вечна, а значит, её можно стерпеть. Но вызывать её возвращение было страшно. Достойно ли это офицера имперского флота — бояться боли? Адальберт был уверен, что нет. Если бы Биттенфельд узнал, то, наверное, посмеялся бы над ним. По ушам ударила трель звонка. Адальберт посильнее вжался в диван, стараясь стать как можно незаметнее. Кто бы там ни был, не получив ответа, он развернётся и уйдёт. Так, по крайней мере, рассчитывал Фаренхайт. Не тут-то было. Дверь открылась, и в прихожей послышались шаги, а потом знакомый звучный голос произнёс: — Я честно звонил, но ты не отвечаешь. Раз дверь не заперта, ты, видимо, дома. Короче, я вхожу. Прямолинейность Биттенфельда иногда била решительно все возможные рекорды. — Ты где? — поинтересовался он, продвигаясь глубже в комнату. — В ванной, что ли? Фаренхайт понял, что он должен подать голос. Иначе Фриц-Йозеф просто не заметит и сядет на него, посчитав элементом рельефа. — Я здесь, — дал он исчерпывающий ответ. Биттенфельду, однако, хватило и этого — шаги приблизились. — Нездоровится? — Голова раскалывается, — мрачно отозвался Адальберт. Фриц-Йозеф не смутился и не ушёл, наспех пробормотав слова извинения. Вместо этого он спросил: — Тебе, может, принести что-нибудь? Лекарство или что?.. — Воды. Больше мне ничего не нужно. Шаги удалились, потом вернулись. Фаренхайт усилием воли заставил себя разлепить веки и кое-как сесть. Голова казалась отлитой из чугуна, причём отлитой недавно и потому ещё горячей. — Может, врача вызвать? — обеспокоенно поинтересовался Биттенфельд, наблюдая, как Адальберт жадно глотает ледяную воду. — И что он сделает? Будет стучать в бубен? — В бубен я и сам могу! — заявил Фриц-Йозеф. Адальберт не был уверен, что речь о шаманском бубне. — Что-нибудь да сделает, это его работа, или за что мы их кормим? Не найдя в себе сил на возражения, Фаренхайт снова зарылся в одеяло и замер, чтобы не тревожить никакую часть тела, способную отозваться на это болью. Дальнейшие события слились в серую пелену с редкими цветными вкраплениями. Биттенфельд пререкался с кем-то, кого не было, комната наполнялась людьми, которые потом оказались одним человеком. В плечо втыкались иглы, на которые Адальберт смотрел с удивлением, потому что не знал, откуда они взялись. Его о чём-то спрашивали, а он не мог ответить. Слышались какие-то разговоры, ругань, кто-то ходил по комнате, запинаясь за мебель. Потом Адальберту надоел этот поток непонятных событий. Он закрыл глаза и, видимо, заснул, потому что прочие картины были уже никак не связаны с реальностью. Очнулся он только к вечеру, по крайней мере, за окнами было уже темно. Он понял, что потерял ориентацию во времени, и стал искать взглядом часы, но раньше нашёл Биттенфельда. Тот сидел на полу, обняв согнутые колени, и внимательно на него смотрел. — Ну? — спросил Фриц-Йозеф после минуты молчаливого созерцания. — Как? Адальберт опасливо повёл головой из стороны в сторону, потом кивнул: — Нормально. Он действительно чувствовал себя непривычно хорошо. Болеть перестала не только голова — видимо, его обкололи чем-то по-настоящему сильным. — Тут гроза была, пока ты спал, — поведал Биттенфельд. — Врач сказал, это из-за неё. На Феззане бывают жуткие грозы. — Это мне теперь каждую грозу так встречать или сразу заняться поисками планеты с атмосферой поспокойнее? — поинтересовался Фаренхайт и сам удивился. Какое кому-то дело до его взаимоотношений с грозой? — Нет, он сказал, это скоро пройдёт, — успокоил его Фриц-Йозеф. — Скоро — это когда? — Это скоро. Наверное. Не расстраивайся так, это же не навсегда. Тут до Адальберта дошло, что он сидит и страдает, а Биттенфельд пытается его утешить, мол, ты не совсем инвалид, не расстраивайся. Такое положение вещей не отвечало его представлениям о прекрасном. — Чаю хочешь? — спросил Фриц-Йозеф. — Ты, наверное, с утра ничего не ел. Это ему, Фаренхайту, следовало задавать такие вопросы. Но изображать радушного хозяина не было никаких сил. — Только чаю, — сказал он. — Фриц... Ты извини, я у тебя и так полдня отнял. — Да ладно, — отмахнулся тот. — Не загибаться же тебе здесь в одиночестве! «Угу, загибаться в компании намного приятнее», — подумал Адальберт, но вслух не сказал. — Тебе сюда чай принести, или ты встанешь? — Встану, — ответил Фаренхайт. Он действительно поднялся с дивана, чтобы Биттенфельд не усомнился в его намерениях. Несмотря на слабость, встать получилось с первой попытки. Правда, сразу же стало очень холодно — то ли от голода, то ли потому что надето на нём не было почти ничего. Фриц-Йозеф последнее обстоятельство тоже заметил, но отреагировал странно — сначала пялился на пытающегося удержаться на ногах Фаренхайта пару минут, не меньше. Потом покраснел, как это бывает с рыжими, сразу целиком, с явным усилием отвернулся и, скороговоркой пробормотав: — Ну ты пока оденься, а то замёрзнешь, — утёк на кухню. Адальберт проводил его взглядом. Он никак не ожидал, что бесцеремонный и прямолинейный адмирал Биттенфельд вдруг окажется таким стеснительным. Понятно, если бы он смутился, случайно наткнувшись на красивую девушку топлесс, но не на голого же мужика, от которого после болезни остались кожа да кости. Чтобы не смущать его снова, Фаренхайт натянул футболку и попавшиеся под руку брюки. Вся одежда была старой, помнившей его до сражения в Коридоре, так что здорово болталась. Он и раньше-то не был качком, но своим видом был вполне доволен. А сейчас мог бы сыграть мумию без грима. Может, Биттенфельд любит мумий? Или просто позавидовал невиданной стройности? Из феззанской рекламы, которая здесь была на каждом шагу, не то, что на Одине, Фаренхайт знал, что болезненную худобу проповедуют женские журналы. Мужские богом секса представляли, наоборот, здоровенного качка под центнер живого веса, где «ни капли жира», одно мясо, причём постное. Впрочем, есть качка не предлагалось — ему следовало отдаваться, а отдаться ему должны были те самые худые девушки. Теперь, если исходить из журнальных канонов, Фаренхайту что-то светило в личной жизни, только если бы он отдался качку из мяса. На девушек он мог и не рассчитывать. Впрочем, если уж начистоту, его это никогда не удручало. Предаваясь таким весёлым размышлениям, он окольным путём дополз умыться. Окольным — потому что двигаться приходилось вдоль стены. На прямом пути был весьма неудобный отрезок, лишённый всякой мебели, так что утратившему равновесие путнику пришлось бы падать на пол. Адальберт уже думал над тем, чтобы переставить туда что-то устойчивое. Биттенфельда, например. В зеркале отразилось измождённое лицо нежно-салатового оттенка с тёмными кругами вокруг глаз. С платиновыми волосами это смотрелось довольно экзотично, что-то вроде человекоподобного инопланетянина, только антенн на голове или больших ушей не хватало. Фаренхайт вздохнул. Определённо, Биттенфельду тут нечему было завидовать, если только он не мечтал родиться на свет гоблином. Чай был уже готов и разлит по чашкам. Адальберт плюхнулся за стол и обхватил свою чашку обеими руками — так хотя бы не дрожали пальцы. Фриц-Йозеф водрузил у него перед носом тарелку с мелкими бутербродами из обрезков вчерашнего багета. — Не надо, — Фаренхайт отрицательно покачал головой. — Хах хохехь, — отозвался Биттенфельд. Последний бутерброд он держал в зубах. Проголодался, конечно, — просидел тут полдня. Его-то, в отличие от Адальберта, не тошнило от одной мысли о еде. Подумав о том, сколько мяса в день ест Биттенфельд, Фаренхайт почему-то представил тигра, отрывающего куски от туши. Возможно, от туши журнального качка. Адальберт покачал головой, прогоняя кровавое видение. — Да ладно? — удивился Фриц-Йозеф. Должно быть, он задал какой-то вопрос, но его Адальберт, занятый визуализацией тигриной трапезы, пропустил мимо ушей. Просить повторить было как-то неловко. — Кстати, припарковаться у вас тут совсем негде, — продолжил Биттенфельд свою речь. — Пришлось оставить машину на газоне. — Погоди, — притормозил его Фаренхайт. — Хочешь сказать, что она у тебя так полдня на газоне и стоит? — А что? — Да ничего, — сдерживая смех, пояснил Адальберт, — но здесь на каждом столбе полицейская камера. Лучше загони в гараж, а то штрафстоянка в ста километрах от города. Перед мысленным взором проплыла картина «Генерал-адмирал Биттенфельд едет на велосипеде выкупать свою машину». Почему именно на велосипеде, он сказать не мог. Просто именно на нём гордый адмирал выглядел особенно комично. — Не посмеют, — уверенно заявил Фриц-Йозеф. — У нас же номера... — Обычные феззанские, — закончил за него Адальберт. Биттенфельд замер, видимо, взвешивая все за и против. Потом, коротко извинившись, вскочил и бросился вон. Проводив его взглядом, Фаренхайт нерешительно взял оставшийся бутерброд, осмотрел его со всех сторон и рискнул откусить кусочек. Вроде бы прошло. На пороге снова появился Биттенфельд, только вместо смущённого тигра он теперь явил миру ипостась тигра, которому наступили на хвост. Исходившую от него сдерживаемую ярость, казалось, можно было потрогать рукой. — Опоздал? — догадался Адальберт. Видимо, не находя приличных слов для выражения своих чувств, Фриц-Йозеф кивнул. — Не стесняйся, — разрешил ему Фаренхайт. Последовала длинная тирада, в которой подробно описывалось, что Биттенфельд думает о дорожной полиции и всех её родственниках до седьмого колена, что с ней следует сделать и что он непременно сделает, как только получит непосредственный доступ к кому-нибудь из её сотрудников. Адальберт слушал это как песню. Всё-таки у разъярённых тигров бывает удивительно богатое воображение. — Короче, пусть только попадутся мне, — закончил Фриц-Йозеф слегка охрипшим голосом. Адальберт подвинул ему чашку чая. — Ну вот, — грустно заметил он, — теперь ты из-за меня не только день потерял, а ещё и без машины остался. — Ты не виноват в том, что полиция обнаглела. Этот Оберштайн!.. — Это не та полиция, — тихо напомнил Фаренхайт. — Да какая разница! Для Биттенфельда действительно не было особой разницы, где какая полиция. Оберштайн был виноват по умолчанию, а полиция, какой бы она ни была, требовала немедленной кары на свою украшенную фуражкой голову. — Я воспользуюсь твоим коммом? — спросил Фриц-Йозеф, отдышавшись. — Пожалуйста, — позволил Адальберт. В качестве платы за предоставленное средство связи он ещё полчаса мог наслаждаться отборной заливистой руганью. Биттенфельд дозвонился сперва до ближайшего участка, и, когда ему вежливо ответили, что свою машину он может вернуть сам, если приедет на штрафстоянку, рассказал полицейским, что о них думает. Затем последовал звонок в вышестоящую инстанцию, потом ещё выше, потом ещё, пока дело не дошло наконец до главы дорожной полиции. Однако и тот возвращать машину генерал-адмиралу Биттенфельду не пожелал. Следующим должен был стать министр Транспорта и Связи, и так бы и случилось, но министр, к счастью, уже ушёл домой, а его домашний номер отказались сообщить даже Биттенфельду. На этом разговорная эпопея завершилась. — Уроды! — с чувством заключил Фриц-Йозеф, осознав, что так просто получить машину назад не сможет. — Завтра отправишь кого-нибудь на стоянку, пусть расплатится и заберёт, — постарался успокоить его Адальберт. — Сегодня уже поздно. — Угу. — Придётся такси вызвать, — продолжил Фаренхайт. — Если ты, конечно, не хочешь заночевать у меня. В предложении не было ничего особенно выдающегося, но Биттенфельд, видимо, так не считал. Глаза у него загорелись. — А можно? — осторожно уточнил он. — Сколько угодно, — хмыкнул Адальберт. — Наверху две пустые комнаты, выбирай любую. Ванная там тоже есть. — Тогда я останусь, — решил Фриц-Йозеф. — Раз ты не против... — Я очень даже за, — заверил его Фаренхайт. — Мне скучно одному. «А с тобой всё время какое-нибудь развлечение, — добавил он про себя. — Сегодня, например, ты остался без машины, а завтра придушишь какого-нибудь полицейского». Биттенфельд проявил хозяйственное рвение, убрав со стола и сложив все чашки и тарелки в посудомоечную машину. Кухня-столовая обрела приятный глазу вид. Что бы там ни составляло традиции семьи Биттенфельдов, детей в ней воспитывали на совесть. Он проводил Адальберта до дивана — именно проводил, а не дотащил, просто вежливо сопровождал на тот случай, если беднягу занесёт куда-то не туда. Фаренхайт, однако, попал куда надо с первой попытки, чем вызвал бурное одобрение. После этого Фриц-Йозеф уселся на пол возле дивана, и они до самой полуночи проговорили о всякой ерунде вроде способов спасения машин со штрафстоянок. Наконец Адальберт спохватился и выпроводил гостя спать, пообещав, что завтра рано утром явится Зандерс и погрузит его в машину независимо от того, проснётся грозный адмирал Биттенфельд к тому времени или нет. Всё это было чистейшей воды выдумкой, поскольку в визите адъютанта Фаренхайт уверен не был, да и погрузить куда-то Биттенфельда Зандерс мог бы разве что с помощью лебёдки. Фриц-Йозеф, однако, сделал вид, что проникся аргументом, и отправился на второй этаж, трижды пожелав спокойной ночи и взяв с Адальберта слово, что в случае необходимости тот ему крикнет. Представить себе крик, способный пробудить Биттенфельда, который не просыпался от своего же храпа, Фаренхайт так и не смог. Проснулся он от того, что кто-то осторожно теребил его за плечо. Кто-то рыжий. Кто-то, кто очень боялся сделать что-нибудь не то, поэтому теребил нежно, только что не кончиками пальцев. — Доброе утро, — сонно пробормотал Адальберт, с трудом разлепляя веки. — Ты не говорил, что он приедет так рано! — обиженно сообщил Биттенфельд. — Кто приедет? — Твой адъютант! Фаренхайт наконец-то воскресил в памяти свои вчерашние угрозы и очень удивился: — А он приехал? — В самую рань, — надулся Фриц-Йозеф. — Он что, жаворонок? — Он страус. Ложится поздно, встаёт рано и весь день бегает. На воображаемой кухне Зандерс копался у холодильника — видимо, опять что-то притащил. Потом сделал шаг назад, сместившись в воображаемую столовую, и протянул оттуда руку, чтобы включить чайник в воображаемой кухне. Часы показывали полдевятого, и это навело Адальберта на мысль, что не Зандерс тут страус. — Это его по голове колонной приложило, или он всегда такой был? — продолжил бурчать Биттенфельд. Адальберт заметил, что волосы у него мокрые, а на носу остались следы мыла. Кажется, визит Зандерса прервал на середине водные процедуры. — Всегда, — крикнул из столовой адъютант. — И колонна ничего не изменила. — Отставить греть уши, когда разговаривают старшие по званию! — рявкнул на него Биттенфельд. Собственные уши Фаренхайта от этого не подогрелись, но звенело в них ещё с минуту. — Оставь его, — посоветовал он Фрицу. — Он спас мне жизнь и с тех пор присматривает на случай, если нужно будет повторить. Это древний терранский обычай. — И что, ему теперь можно вваливаться к тебе в восемь утра без звонка? — Он же с благими намерениями, — пожал плечами Адальберт. Плечи отнеслись к этому жесту без одобрения. — Ты вчера тоже вошёл без разрешения, кстати, большое тебе за это спасибо. Биттенфельд гордо вскинул голову и забыл о пустой идее муштровать чужого адъютанта. Тем более, это всё равно было бесполезно. — Я бы на твоём месте его повысил, — всё же добавил он вполголоса. — В благодарность за спасение и всё такое. — Я пытался, — честно ответил Фаренхайт. — Не хочет. Зандерс, который не хотел повышения, явился к дивану, взял под козырёк и доложил: — Продукты доставлены, завтрак готов, чайник вскипел. — Неси сюда, — распорядился Биттенфельд прежде, чем Адальберт успел рот раскрыть. — У нас ещё хватит времени позавтракать вместе. — Слушаюсь, — не смутился адъютант. — А потом, генерал-адмирал, я вас подвезу. Судя по тону, ему стоило большого труда опустить ехидное «так и быть». Адальберт сдержал смех: причина негодования Биттенфельда начинала проясняться. Адмиралы завтракали вокруг дивана, Зандерс вежливо удалился на кухню, где уселся на подоконник. Несмотря на это, все по-прежнему находились в одной комнате, не разделённой силовыми полями, как это делалось на мостике, так что Биттенфельд воздержался от громких высказываний. Прощаясь, он обещал заглянуть ещё и ушёл, не слишком довольный тем, что приходится использовать чужого адъютанта в качестве такси. Фаренхайт проводил взглядом угадывавшиеся за окном фигуры, снова растянулся на диване и прикрыл глаза. Но ненадолго. Его релаксацию прервал звонок комма. На экране появился очень недовольный Вольфганг Миттермайер. Адальберт задним умом почуял, что сейчас начнётся. — Вы случайно не знаете, — начал Ураганный Волк нехорошо звенящим голосом, — почему с вашего номера Биттенфельд вчера обзвонил всё управление дорожной полиции, требуя немедленно вернуть ему какую-то машину? «Услуга за услугу, — подумал Фаренхайт, превентивно напуская на себя невинный вид. — Ты помог мне вчера, а я спасу твою честь». — Знаю, — скромно признался он. — Генерал-адмирал Биттенфельд вчера был немного пьян. — Насколько немного? — Достаточно, чтобы звонить в полицию и быть в состоянии выговорить номер своей машины. Миттермайер посмотрел на Адальберта с подозрением. Тот не дрогнул. — Вы с ним вчера пили? — Только он, — уточнил Фаренхайт. — Он заглянул в гости, надо ведь было чем-то его угостить. А потом его машину увезли на штрафную стоянку, и он очень расстроился. — Ясно, — подвёл черту Миттермайер. Пьяным требовать обратно свою машину у всей полиции разом было в глазах командующего космофлотом куда меньшим проступком, чем поднять такую бучу в трезвом виде. — Командующий, одну минуту, — попросил Адальберт. — Я слушаю. — Нельзя ли всё же как-то вернуть ему машину, пока он не устроил ещё один скандал? Вольфганг Миттермайер тяжело вздохнул: — Мы замнём это дело, чтобы не позорить элитное подразделение флота. Машину ему вернут, но штраф заплатить придётся. В двойном размере. — Спасибо вам, — от души поблагодарил Адальберт. Экран погас. День пошёл своим чередом: повседневные заботы, прогулки по винтовой лестнице, под конец довольный собой Адальберт даже предпринял попытку пройтись по двору, но потерпел неудачу: дальше порога не ушёл. Он так и сидел на низкой ступеньке у дверей, созерцая лужайку перед домом, и смотрел, как розовые отсветы заката на небе тают, уступая место тёмно-синему бархату. Уже стемнело, зажглись фонари, тускло загорелся декоративный фонарик-светлячок в траве, а Фаренхайт всё сидел и ждал чего-то. В голове царила замечательная пустота. Если бы кто-нибудь сейчас подошёл и спросил, какого чуда ожидает генерал-адмирал Фаренхайт, сидя на крыльце, он бы не смог ответить. Мягкие сумерки прорезал свет фар, зашуршали шины по асфальту, послышалось тихое гудение, и возле дома остановился припозднившийся автомобиль. Адальберт поднял голову. — Я же сказал, что вернусь! — закричал Биттенфельд вместо приветствия. — А ты что, меня ждёшь? — Вроде того. Загони машину в гараж, если не собираешься остаться на ночь, — посоветовал Фаренхайт. — Впрочем... Если собираешься, всё равно загони. Так потянулись дни. Один, другой, а потом они пошли сплошной вереницей, похожие друг на друга как близнецы. Но Фаренхайт и не желал разнообразия. Его пока вполне устраивала подчинённая заранее известному плану тихая и спокойная жизнь. Он всё-таки забрался на второй этаж, но пока не рисковал перебираться туда окончательно — подъёмы по лестнице всё ещё отнимали слишком много сил. Зандерс по-прежнему приезжал каждые несколько дней и привозил продукты. Он уже начал требовать с командира список желаемых покупок, но Адальберт так и не смог внятно выразить свои пожелания и ограничился обычным «на твой вкус». Биттенфельд появлялся ежедневно, в разное время, но чаще под вечер. Иногда они с Зандерсом встречались на пороге и толкались локтями, ревниво отстаивая своё право на звонок. В таких случаях обычно раздавались два звонка с интервалом в несколько секунд, и Фаренхайт, открывая дверь, был заранее предупреждён о разыгрывающейся за нею драме. На лужайку перед домом переселились два стула и небольшой столик. О барбекю речи пока не заходило, но там можно было пить чай на свежем воздухе под медленно темнеющим небом. Небо никогда не темнело до конца и всегда оставалось густо-синим, так и не обретая настоящий чёрный цвет первозданного космоса. В один из вечеров Биттенфельд возник на пороге с хитрым видом и сообщил, что принёс подарок: — Ты говорил, что тебе здесь скучно одному, — напомнил он. — Так что я нашёл тебе компанию. На пол опустился пластмассовый ящик, и, прежде чем Адальберт успел заподозрить неладное, решётчатая дверца с торца открылась. Из ящика медленно появились усы, белая морда, зелёные глаза, чёрные уши, чёрные лапы в белых «перчатках». Затем, подождав секунду, существо выбралось наружу целиком. Фаренхайт изумлённо смотрел на чёрную кошку с пронзительно-зелёными глазами. Кошка огляделась и бесцеремонно уселась умываться прямо перед ящиком. — Нравится? — спросил Фриц-Йозеф, заглядывая Адальберту в глаза. Тот, ещё не возвративший себе дар речи, кивнул. — По-моему, она похожа на твоего адъютанта, — заявил Биттенфельд. Кошка, умывшись, без малейшего стеснения отправилась инспектировать новое жилище. Адальберт проводил её взглядом и кивнул. Да, эту кошку ничто не могло смутить. — Ты подарил мне второго Зандерса? — с улыбкой спросил он. — Ну, вдруг первый устанет или не будет справляться со своими обязанностями? А тут есть заместитель. «Заместителя» звали Алисой — точнее, Элис, на феззанский манер. В первый же день Элис облюбовала себе спальное место у Адальберта на подушке. Чтобы пройти на кухню, она прогуливалась по спинке дивана, прыгала на кресло, с него перемахивала на стол, а со стола — на плиту. Плита на кошачьи лапы не реагировала, поскольку те были сделаны не из железа, так что кошка, спящая на плите, стала для Фаренхайта привычным зрелищем. Вскоре он всё же нанял приятную даму, именовавшуюся горничной, но на самом деле делавшую по дому решительно всё, от приготовления ужина до починки крана на кухне. Дама всегда носила прелестные платья разных оттенков розового и оранжевого, всегда улыбалась и просила называть её исключительно звучным, но совсем не женским именем Клод. Приходила Клод по утрам и за пару часов возвращала разбросанные по всему дому вещи на свои законные места, откуда они начинали расползаться сразу после её ухода. Потом что-то произошло и в маленький домик потянулись гости. Сначала выжившие подчинённые приходили навестить адмирала, потом вдруг ни с того ни с сего приехал Миттермайер. Спросил о здоровье, выпил чаю, почесал за ухом Элис и уехал. А на следующий день вдруг появился лично кайзер с неофициальным визитом и в сопровождении минимального количества охраны, так что три правительственные машины даже не до конца перегородили улицу, оставив возможность пройти боком вдоль забора. Впервые в жизни, наверное, Фаренхайт порадовался, что носит на голове нечто, называемое знающими людьми платиновым блондом. Иначе он бы поседел в одночасье, в один прекрасный день обнаружив на своём пороге кайзера со всей его обычной свитой. К счастью, произошло это утром, и порядок, наведённый Клод, ещё не успел утратить своего хрупкого равновесия. После кайзера неофициальные визиты посыпались один за другим — навестить Фаренхайта вдруг выбралось всё высшее командование. Некоторые, желая упростить ему жизнь, приходили сразу по двое. Эпопея с визитами продлилась неделю, и к тому моменту, когда желающие продемонстрировать своё доброе отношение закончились, Адальберт уже начал подозревать, что его зеленоватая физиономия просто стала местной достопримечательностью. Биттенфельд не стал наносить демонстративных визитов, но вечером тихо появился на пороге с бутылкой красного вина. — Может, хоть по бокалу?.. — спросил он как-то робко, снова принимая облик смущённого тигра. Фаренхайт понял, что не сможет ему отказать. А ещё он понял, что одним бокалом дело не ограничится, если только он не рухнет носом в стол с первого же глотка. Удивительно, но ни с первого, ни со второго бокала он не свалился, только деревья вокруг начали странно качаться от ветра. Это было тем более удивительно, что не только ветра, но и деревьев поблизости не было. — У тебя руки дрожат, — неожиданно сказал Биттенфельд. Адальберт понял, что это не просто наблюдение: Фриц держал его за руку, и держал, видимо, уже некоторое время. — Это от вина, — сказал Фаренхайт первое, что пришло ему в голову. Внятно объяснить, почему у него дрожат пальцы, он в тот момент не мог. Как не мог и понять, почему Фриц-Йозеф вдруг взял его за руку. Вроде бы мужчины обычно не держатся за руки, кроме как при встрече или прощании. Если, конечно, они не связаны какими-то отношениями крепче дружеских... В ушах зашумело, стол поехал в сторону, и Адальберт, оставив бокал, вцепился второй рукой в ладонь Биттенфельда, пытаясь удержаться на грани шатающейся реальности. Ему казалось, что он находится на океанском лайнере, попавшем в шторм. Всё вокруг теперь плыло и качалось в странном ритме, похожем на какую-то смутно знакомую музыку. Никогда ещё выражение «штормит» не было так объективно. — Эй, что с тобой? — забеспокоился Фриц-Йозеф, сообразивший, что творится что-то неладное, мало вписывающееся в романтическую обстановку. А что, мелькнула у Адальберта задняя мысль, классический ужин влюблённых: вино, лёгкая закуска, сцепленные руки, свечи на столе... Были ли на столе свечи в начале трапезы, он не помнил. Килевая качка уже грозила опрокинуть всё это порождённое пьяным воображением судно. — Ты в порядке? — донёсся как сквозь вату голос Биттенфельда. — Бертель... Фаренхайт с трудом открыл глаза. Сознание ускользало, а он цеплялся за него, как утопающий за спасательный конец, но это не помогало. — Вино было хорошее, — выдавил он из последних сил. — А вот собутыльник из меня... Извини. Дальнейшее он запомнил смутно. Вокруг кружили хороводы цветных огней, стол то удалялся, то приближался, пока наконец не прыгнул в лицо. Прижимаясь щекой к придавившей его столешнице, Адальберт отрешённо наблюдал, как уплывают в сторону стены. Раскачивались деревья, скрипели стальные ванты, вращались винты океанского лайнера. Близился шторм. Затем огромный вал подхватил его, опрокинул и перевернул на спину. Он расслабился и поплыл на мягких волнах, и плыл до тех пор, пока волны не выбросили обессиленное тело на песчаный берег. Адальберт перевернулся на бок, зарываясь лицом во что-то тёплое, и тогда свет померк окончательно. Когда сознание вернулось к нему, было ещё темно. Фаренхайт долго смотрел в едва различимый во мраке потолок, пытаясь понять, где он и как здесь оказался. По всему выходило, что он лежит одетый на своём диване, только почему-то поперёк, а не вдоль. Если, конечно, в разложенном состоянии у дивана сохраняются понятия длины и ширины. В конце концов Адальберт решил, что лежать и смотреть в потолок — занятие довольно бессмысленное, которым он и без того злоупотребил некоторое время назад, пока валялся в госпитале. Рациональные соображения подсказывали встать или хотя бы сесть, что он немедленно и проделал. За окнами где-то на горизонте небо расчертила розовая полоска рассвета. Было, видимо, раннее утро — настолько раннее, что люди, работающие весь день и часть ночи, зачастую просто не знают, как оно выглядит. На Феззане раннее утро оказалось ярким: розовое небо с подкрашенными жёлтым светом грядами облаков. То ли звезда была такая, то ли атмосфера. Но это было красиво. Адальберт собрал ноги в кучу и решительно поднялся с дивана. Странно, но голова после недавних событий почти не болела, только слегка кружилась. Это лишний раз доказывало, что выпил-то он чуть-чуть, просто самым неприличным образом окосел от пары бокалов. Это было обидно. Если с выздоровлением способность пить как прежде не вернётся, эта неприятность может повлечь огромное количество проблем. Он добрался до входной двери и вышел на крыльцо. В нос ударило множество запахов влажного от росы утра. Мокрая трава на лужайке, сладковатый аромат неведомых цветов, которыми пестрела разросшаяся живая изгородь, отсыревшее дерево, свежие булочки на другой стороне улицы... Булочные в это время ведь уже открыты, так? С похмелья тянуло на подвиги, вроде идеи самому сходить за булочками к кофе. Впервые с того дня, когда Фаренхайта чуть не размазало по мостику собственного флагмана, его посетила мысль выпить кофе. Увы, в доме не было ничего и близко похожего на любимый адмиральский напиток. Обычно кофе в адмиралтействе пили все и в таких количествах, что он считался основным продуктом питания. Однако Зандерс в силу ряда разумных соображений не радовал командира даже растворимым источником кофеина. Опечаленный отсутствием кофе и, как следствие, нужды идти за булочками, Адальберт вернулся в дом. Он понимал, что забыл что-то важное, очень важное, можно сказать, какую-то вещь первостепенного значения. Но в упор не мог вспомнить, что это было. Зря, наверное, он пил вчера. Хотя стоп. Не один же он пил? Фаренхайт хлопнул себя по лбу, отчего в затянутой туманом голове призывно зазвенело. Он понял, что забыл Биттенфельда. Оставалось вспомнить, где он его забыл. На первом этаже никого больше не было, однако на столе валялся ключ от машины. Едва ли Фриц-Йозеф мог уехать без ключа, значит, он всё ещё был где-то в доме. Адальберт посмотрел на винтовую лестницу, раздумывая, стоит ли рисковать. Однако душа просила подвигов, и он отважно взялся за перила. Не залезет — на ступеньках посидит, велика проблема. Вопреки ожиданиям, подъём дался достаточно легко. Отдохнув пару минут, Фаренхайт наугад открыл ту дверь, которая, как ему казалось, носила следы человеческого присутствия. И не ошибся. Биттенфельд спал, свернувшись калачиком посреди кровати. Одеяло свалилось на пол, а подушку он трепетно прижимал к груди. Во сне и без того не по годам молодое лицо казалось почти мальчишеским. Если не присматриваться, никак нельзя было сказать, что Фриц-Йозеф уже давно отгулял тридцатилетний юбилей. Взгляд скользнул дальше, и ещё некоторое время Адальберт разглядывал красиво обрисованные плечи и выпирающие даже в расслабленном виде мускулы под светлой кожей с редкими рыжими волосками. И раздумывал, будить спящего тигра или не будить. Под конец решил не будить, а любоваться молча. На качка из рекламы Биттенфельд похож не был, однако в качалке явно бывал: просто на хороших кормах такая рельефная фигура не отрастает. Фаренхайт любовался ещё некоторое время, прежде чем заметил, что объект его изучения уже проснулся и теперь тоже следит за наблюдателем из-под опущенных ресниц. Неловкое положение надо было как-то исправить. — Доброе утро! — сказал Адальберт громко. Светло-карие глаза с золотым ободком мгновенно открылись во всю ширь. Даже чуть шире, чем обычно: Биттенфельд изображал удивление. — А?.. — начал он. Адальберт выставил ладонь вперёд. — Предвосхищая твои вопросы: да, я уже проснулся, и нет, чувствую себя прекрасно. — Ну и отлично, — улыбнулся Фриц-Йозеф. Фаренхайту очень нравилась его искренняя улыбка во все двадцать восемь зубов. Отбросив подушку, Биттенфельд сладко потянулся, выгибаясь всем телом, словно огромная кошка. Потом перевернулся на другой бок и потянулся снова. Адальберт наблюдал за этими упражнениями, с трудом сдерживаясь, чтобы не ткнуть его пальцем. Тогда бы могучий тигр дёрнулся и сжался в комок. Интересно, он боится щекотки?.. Окончив своеобразную зарядку, Фриц-Йозеф снова повернулся к Адальберту и пояснил свой интерес: — Просто вчера ты отключился прямо на столе, так что я думал, утром будет хуже. — Всё в порядке, — успокоил его Фаренхайт. — Но у меня есть вопрос. — Ы? — Если я отключился за столом, то как потом попал на диван? На миг Биттенфельд замялся, но только на миг. — Я тебя на руках отнёс, — бесхитростно поведал он. — А что? Фаренхайту показалось, что он упускает нечто важное. Очень важное, что вертится рядом, но никак не даётся в руки. — Ничего, — сказал он. — Просто спасибо. Он повернулся, чтобы уйти. — Погоди, ты вниз? — насторожился Фриц-Йозеф. — Давай, провожу. Адальберт кивнул, и Биттенфельд в два прыжка оказался у него за плечом — самая выгодная позиция на случай, если придётся ловить за локоть чьё-то плохо слушающееся тело. Выйдя на площадку, Фаренхайт вынужден был сразу ухватиться за перила: от вида закручивающейся лестницы его начинало шатать во все стороны. Биттенфельд резво спрыгнул на пару ступенек ниже и подал ему руку. Страховка выглядела надёжной, так что Адальберт рискнул сделать шаг вниз. Потом другой. Лестница закачалась, но из-под ног не выскочила. Ближе к середине Фриц-Йозеф не выдержал: — Как ты один по ней спускаешься, если тебя мотает, как пьяного?! — возмутился он. Мгновение Адальберт помедлил, потом признался: — Только не смейся. Спиной вперёд. — Как? — Обычно. Даже удобно — и высоты не видно, и в случае чего упаду носом в ступеньки, а не на пол с трёх с половиной метров. «А в крайнем случае вообще на четвереньках спуститься можно», — добавил он мысленно, но не озвучил. Этих подробностей Биттенфельду знать не полагалось — исключительно в интересах его душевного спокойствия. Окончив спуск, Фаренхайт присел на нижнюю ступеньку и опустил голову на сцепленные руки. В ушах всё ещё шумело. Потом пульсация крови сошла на нет, так что он услышал сбоку обеспокоенный голос: — Ты в порядке? Он поднял голову и обнаружил, что Биттенфельд стоит напротив, наклоняясь к нему, и пытается заглянуть в глаза. — Нормально, — ответил Адальберт. И, чуть помолчав, неожиданно для самого себя добавил: — Фриц, а давай сходим за булочками? И кофе. Тот чуть не уронил челюсть, отвисшую от такого заявления. — А тебе можно? — Кофе или ходить за булочками? — уточнил Адальберт. — Если кофе, то не знаю, а ходить мне пока никто не запрещал. Насчёт кофе он слукавил, разумеется, но если уж вечером было вино, то кофе утром едва ли мог повредить. — Я про булочки, — пояснил Биттенфельд. — В смысле, ты дойдёшь так далеко? — Туда я точно дойду. Вопрос в том, дойду ли обратно, — честно признался Фаренхайт. — В общем, тут я на тебя рассчитываю. То ли ему показалось, то ли Фриц-Йозеф действительно успел покраснеть, прежде чем с радостным воплем «Сейчас буду!» умчался вверх по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. Росы на траве уже не было, когда они добрались до маленького домашнего кафе на углу улицы. Хозяйка заведения радостно поведала, что этим утром они первые посетители, а первым кофе полагается бесплатно. Адальберт, однако, имел небезосновательное подозрение, что женщину просто впечатлил внешний вид посетителей. Определённо, надо было знакомиться с соседями. — По-моему, она в тебя уже влюблена, — суфлёрским шёпотом, от которого приседали кони, поведал ему Биттенфельд. — Скорее, в тебя, — отозвался Адальберт. — Ты выглядишь внушительнее. С его точки зрения, Фриц-Йозеф в военной форме с генерал-адмиральскими погонами производил куда большее впечатление, нежели зеленоватое нечто явно инопланетного вида, да ещё и в штатском. Булочки были свежее некуда, ещё горячие, так что их трудно было взять в руки. Они одуряюще пахли корицей и ещё чем-то пряным. Кофе тоже был горячим и тоже источал пьянящий аромат. — Кстати, — сказал вдруг Биттенфельд, как будто продолжая начатый разговор, — я вчера хотел тебе сказать... Подошла хозяйка — узнать мнение гостей о булочках. Гости выразили бурный восторг и попросили завернуть с собой побольше. — Так что ты хотел сказать? — переспросил Фаренхайт. Но Биттенфельд как-то странно смутился и покачал головой: — Да нет, ничего. Адальберт не стал настаивать, рассудив, что захочет — сам скажет. Продолжение... fb2 | doc

@темы: Шоб було!, Честно спёртое, ФБ-2014, ЛоГГонутое, фанпродакшн