[najdy_esli_smojesh]

16.02.2014 в 00:02

Пишет  WTF LoGH 2014:

WTF LoGH 2014. Тексты R – NC-21. Часть 8

Название: Темнота Автор: WTF LoGH 2014 Бета: WTF LoGH 2014 Размер: миди, 6621 слово Пейринг/Персонажи: Оскар фон Ройенталь/Пауль фон Оберштайн, ОЖП Категория: слэш Жанр: драма, херт/комфорт Рейтинг: R Предупреждения: AU, OOC Краткое содержание: В результате теракта на Феззане Оберштайн был ранен и похищен терраистами, но сумел сбежать. В итоге он пропал без вести. Через некоторое время Оскар фон Ройенталь был назначен генерал-губернатором Новых Земель... Размещение: запрещено без разрешения автора Для голосования: #. WTF LoGH 2014 - работа "Темнота" Ройенталь никогда не думал, что должность генерал-губернатора окажется такой выматывающей. Трудно не было, просто сил хватало только прийти домой, вяло посмотреть на телевизор и рухнуть спать. Одному. Одиночество было не обидным, скорее — неприятным. С другой стороны, мысли о том, что нужно идти после работы на какое-то свидание, с кем-то знакомиться, встречаться, соблазнять, уламывать... наводили тоску и желание перевернуться на спину, малодушно ограничившись правой рукой. Оскар был слишком измучен, чтобы желать чего-то, похожего на ухаживание. Скорее хотелось встряхнуться и расслабиться. Не думать ни о чем и тем более не тратить бессмысленно время на уговоры. Он наугад выбрал в справочнике, услужливо положенном в номер, бордель с пристойной рекламой и вызвал такси. *** — Чего бы вы хотели? — у хозяйки был низкий грудной голос. Если бы она состояла только из голоса, Оскар, не сомневаясь, назвал бы ее красивой. Но ее наряд оказался слишком кричащим, а прелести вызывали отторжение своей искусственностью. Помедлив, Ройенталь ответил: — Экзотики. Длинный мундштук описал замысловатую дугу, и мадам стряхнула сигаретку в пепельницу, по форме напоминавшую выпотрошенную черепаху. Оскар не смог сдержаться и передернул плечами. — Могу предложить одного... мужчину. Он неразговорчив, много внимания не требует. Хорош. Темнота добавит пикантности. — Почему вы так уверены, что я хочу мужчину? — Оскар откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Запах курева выводил из равновесия, дышать становилось сложно. Не зря в империи табак был запрещен. Только от того, что Оскар дышал рассеянным дымом, начинала чуть кружиться голова. Организм измучился и хотел покоя. Разум требовал расслабиться и встряхнуться. Голос хозяйки обволакивал, погружая в легкий транс. — Женщины требуют усилий, ваше превосходительство. А вы устали. Видно, что вы утомлены. Мужчины, опытные мужчины привыкли отдавать, но не брать. Она чуть картавила, мурлыкающими звуками заполняя пространство. Возможно, это хороший вариант. Лежать в темноте и чувствовать чужие прикосновения. Не задумываясь ни о чем. — У вас забавная логика, — на предположение хозяйки стоило ответить колкостью. Все же имперца оно должно оскорбить. — Только, я надеюсь, его тело… "натурально"? Рассмеявшись, хозяйка грациозно поднялась из кресла. — Возможно, даже слишком. Но я надеюсь, что в следующий раз вы заглянете к нам не настолько измотанным, чтобы и мои девочки смогли показать себя во всей красе. Шутки Ройенталь не поддержал, просто встал и чуть повел рукой, галантно пропуская хозяйку вперед. *** В следующий раз Оскар действительно пришел отдохнувшим. Потом прошло еще несколько встреч. На кончике языка часто оставался привкус табачного дыма, который окружал хозяйку. Он сопровождал ее таинственным духом, вился вокруг шеи и ласкал плечи. Хозяйка не нравилась Оскару. Но приходилось улыбаться. Довольно непросто получить в личное пользование служащего борделя, даже если у тебя есть и деньги, и власть. Но Ройенталь умел добиваться желаемого. На данный момент он хотел, чтобы обслуживающий его мужчина был "чистым" и не усталым. Они не разговаривали. Оскар просто заходил в комнату со скудной обстановкой. И сопровождающий почтительно выключал свет. Оскар каждый раз прислушивался, но все равно пропускал момент, когда человек подходил близко и уверенно перехватывал руки, не давая раздеваться самому. Быстро расстегнутый китель сразу же отправлялся в сторону, к плащу. Оскару даже казалось, что форменная одежда раздражала его вынужденного любовника, но тот всегда молчал. Потом ладони очерчивали грудь, ласкали плечи. Рука на шее заставляла чуть откинуть голову, а когда по губам проводили пальцем, Оскар уже был готов застонать. Его завораживал танец рук в полной темноте. Запах приходящего человека непонятен — просто аромат цветочного шампуня. Дарящий удовольствие — безлик. У него почти нет голоса, разве что иногда — глубокий вдох. Оскару не разрешено его ласкать, не разрешено прикасаться. Нет, не запрет. Просто генерал-губернатор приходит отдыхать, поэтому... тут все будет для него. И поцелуи в шею, и укусы, и прикосновения к груди, животу, бедрам. Прикосновения пальцев и языка, когда Оскар, будто юнец, трется ноющим членом о чужую ладонь. Мог бы не подчиняться настойчивым ласкам, но в который раз проиграл, обещая себе в будущем быть настойчивей. Возможно, сбивала с толку бархатистая обволакивающая темнота, навязчиво пробуждавшая. Его проводник ведет сквозь нее уверенно. Сначала — помогая раздеться. Затем — вычерчивая заново тело, прикасаясь к нему. Этот человек не ведает стыда. В первый раз Оскару показалось, что не осталось ни одного необласканного участка кожи. Но в партнере не было раболепного унижения. Скорее мягкие, уверенные приказы. Пальцы — тонкие, горячие. А прикосновения губ и языка сменяются возбуждающей прохладой. Оскар позволяет себя раздевать, позволяет проводить до постели, но когда, чуть придерживая за плечи, ему помогают опуститься на кровать, понимает, что теряется в этих прикосновениях, которые поддерживают, когда сердце вместе с телом ухает вниз. Загадка, которую, по правилам игры, Оскару не положено разгадывать. Тайна, которая будоражит и манит не меньше, чем желание открыться. Довериться тому, чего нет. Чтобы этот человек, эта ожившая темнота проникла внутрь, заполнила собой. Заниматься сексом с ним оказалось почти так же, как отдаться во власть мрака и ночи. Оскар приходит снова и снова, приводя в порядок рабочий день, перераспределяя ответственность, организуя время так, чтобы освободиться раньше. Иногда просто для того, чтобы лежать рядом с Мраком. Довольно тихого приказа, когда собственный голос кажется неуместным и грубым, чтобы Мрак спрятал ладони и не касался больше. Чтобы они, вдвоем, прошли к постели и просто легли рядом. Тогда Мрак распадается не на касания, а на звуки: на шорох от движения, на дыхание, на попытку угадать, что сейчас сделает Темнота. Она может прижаться, доверчиво положив голову на плечо. И, напрасно попытавшись сдержать резкий вздох, Оскар обнимет ее. Иногда Оскару кажется, что в постели он один. Тогда приходится отправиться в бесконечный путь по комнате, не зная, ни где у нее начало, ни где конец. Чтобы искать и почти всегда находить. После чего уже очередь Оскара упираться лбом в плечо и, когда, смилостивившись, Темнота обнимет его, чуть ерзать щекой, царапая тонкую кожу отросшей за день щетиной. И Темнота поежится. Ей не очень нравятся такие прикосновения, но она терпит. Просыпается Оскар почти всегда в светлой комнате и в полном одиночестве. Приезжать спать в бордель — что может быть смешнее, но Оскару все равно. Он утонул в этом мраке и бесконечности не-ожидания. Наверно, можно было приказать, но выигрывать интереснее честно. Оскар тогда перехватил пальцы, пытающиеся его раздеть, обнял, проводя ладонями по спине. Его Темнота худа, и можно пересчитать позвонки. А еще — шрамы на правом боку и плече. Такие шрамы бывают у солдат, побывавших рядом со взрывом. Оскар ласкает Мрак, вызывая у того хриплый, болезненный стон. Прикасается ладонями, губами к коже, чтобы понять, найти отметины, которые, возможно, не искал никто до него. Почти забавно — старый шрам под коленом — из детства? А эти, чуть выше подвздошной кости, — болезненны. Но если только чуть провести языком, то в ответ будет слышен не судорожный вздох, а стон. Его Темнота музыкальна. Когда она разрешает, то можно творить музыку из стонов и криков. Можно добиться того, что вцепятся в волосы, приказывая, прося, умоляя продолжить. Можно прикусывать сосок на левой груди, а потом проводить языком по шраму чуть левее. Он маленький, почти незаметный. Но Оскар собирает эти шрамы, как другие собирали бы звезды с чернильного ночного неба. Заснуть вместе просто потому, что не хочется размыкать руки. Контракт заключен, а Оскар и так почти перебрался сюда жить. Идиотизм? Глупость? Прихоть? Трусость? Ройенталь бы хотел посмотреть на человека, с которым проводит ночи, надеясь, что реальность изменит морок, сделает его простым и непривлекательным. Оскар знает, что лжет себе. Наутро после той ночи, когда Мрак впустил его в себя, дал раствориться, стать одним целым, Оскар проснулся в темноте, чувствуя рядом мерно спящего человека. Было нечто интригующее в попытке одеться на ощупь и потом так же, стараясь не шуметь, выбраться из комнаты. Хозяйка перехватила в коридоре и гортанно рассмеялась, увидев, как криво застегнут китель. А ведь Оскару казалось, что он сможет одеться и с закрытыми глазами. Она все еще смеялась, когда Оскар высказал свое пожелание. Пожелание столь высокого гостя — почти приказ, даже если плащ болтается на руке грязной тряпкой. Хозяйка замерла, не донеся до губ свой мундштук, а потом сказала, что ничего не может обещать. Такого ответа Ройенталю было достаточно. Он знал, что такие обещания — самые надежные. Ответ был передан с курьером примерно через неделю. Сумма неустойки заставила Оскара усмехнуться, а дополнительно указанная сумма — присвистнуть. Похоже, что его Темнота знала себе цену и не собиралась продешевить. *** Оскар утопал в колоссальном кресле, вяло прикидывая, как будет выбираться из него, не теряя чести и достоинства. Мадам, как птичка, примостила свои необъятные телеса на барном табурете. Неизменная сигарета тлела, наполняя комнату столь раздражающим Ройенталя ароматом. Исход встречи был ясен, Оскар решил для себя все давно. Если он проиграет, то поможет сделать своей Темноте документы и даст достаточно денег, чтобы тому хватило на... на что-нибудь. Если выиграет, то тогда его личная Темнота будет жить в его личном особняке, встречая его по вечерам, обволакивая, давая погрузиться в себя. Или, наоборот, проникая внутрь и заполняя пустоту самого Оскара. Темнота — странное прозвище для мужчины. Для человека, которого хочешь видеть рядом с собой — или хотя бы просто увидеть, чтобы наваждение рассеялось. Оскар больше не может жить рядом с этим волшебством, он по сути своей более приземлен, и тайна бередит душу, изматывая. Ему надоело, и он принял решение. Двойной хлопок в ладони прерывает размышления. Хозяйка замерла, наблюдая за своим спектаклем. Оскар уверен, что она получит долю удовольствия, наблюдая за этой встречей. Переуступка собственности от одного хозяина другому. Фактически — сделка купли-продажи плюс ощутимый бонус для самого товара. Зачем ему потребовалась столь крупная сумма, Оскар спросит позже. Если, конечно же, его Темнота соизволит ответить. Звук от хлопка сменяется звуком открывающейся двери. Оскар хотел бы растянуть удовольствие, но, как мальчишка, вскакивает и подается вперед, чтобы сразу рассмотреть гостя. Мозг отстраненно фиксирует детали: худоба, о которой Ройенталь знал, идеальная осанка, длинные пальцы, запястья, перехваченные манжетами белоснежной рубашки, узкое лицо с тонкими чертами, гордо вздернутый подбородок, обильная седина в волосах и две снежно-белые пряди, спускающиеся вдоль висков. Веки чуть впадают, искажая довольно правильные черты. Мужчина немолод, но морщин почти нет. Пауль фон Оберштайн, пропавший во время теракта несколько лет назад, никогда не отличался излишней эмоциональностью. Оскар это помнит так же отчетливо, как расположение шрамов на его коже. В публичном доме Хайнессенополиса генерал-губернатор новых земель Оскар фон Ройенталь только что приобрел в собственность господина военного министра Нового Рейха. Оскар отстраненно крутит в руках бокал, и хозяйка чуть улыбается. Она наверняка считает, что Оскар поражен видом урода, которого только что приобрел за довольно крупную сумму. А сам Ройенталь напрасно пытается унять дрожь в пальцах. Потому что он не собирается отказываться от сделки, потому что хочет убить хозяйку заведения, которая молчала. Хочет удавить самого Оберштайна, хочет по-женски взять его лицо в ладони, заклиная, что все будет хорошо, потому что, даже если в прошлой жизни они были почти врагами, то сейчас они почти любовники. Вино слишком кислое на взыскательный вкус гранд-адмирала флота. Он отставляет бокал. — Назовите ваше имя. — Я не помню свое имя. Оно не имеет значения. Ровный голос, который Ройенталь уже почти забыл. Надменный, холодный, ставящий на место. Оскар старается сдержаться и не встряхнуть Оберштайна, не применить силу к тому, кого только что купил, как раба на рынке, как вещь. Вещь, которая говорит с ним голосом памяти, привычно вытянув руки вдоль тела и не опуская подбородок. — Я буду называть вас Пауль. Мне так удобно. Руки чуть сжались в кулаки и разжались снова. — Мне все равно. — Последний вопрос, и мы пойдем, — Оскар чувствует неловкость. Вопрос кажется очень личным. — Вы запросили довольно большую сумму. Есть планы, как ее потратить? Оберштайн молчит. Кажется, что он вот-вот развернется, резко поправив полу плаща, или сложит руки за спиной, или просто уйдет по своим делам — и обязательно должен появиться Фернер. Обязан. Но происходящее не укладывается у Оскара в голове, путая картинки того, что должно быть, и того, что есть. — Как вы видите, у меня нет глазных яблок. Но осталась система крепления протезов. Значит, такие существуют. Я бы хотел восстановить зрение, так как по косвенным признакам могу судить, что оно у меня было. Но изготовление протезов — довольно дорогостоящая операция, тем более что базовая система образца протезирования сделана еще в старом Рейхе. Это несколько усложняет дело, — по лицу скользит тень улыбки. В голосе больше яда, чем самоиронии. — Я ответил на ваш вопрос? — Безусловно, — чуть кивает Оскар. Ему придется привыкнуть к тому, что Оберштайн будет жить рядом. К тому, что он слеп. К тому, что придется совершить невозможное, заказав с Одина глазные протезы покойного Пауля фон Оберштайна, при этом не вдаваясь в подробности. К тому, что надо помочь вспомнить, к тому, что невозможно отпустить. От места, которое стал называть домом, до борделя — довольно близко. Хорошо, что хоть заранее озаботился о покупке подходящего особняка. Не очень большого, на окраине, с хорошим парком. Даже есть пруд. Удобно добираться как до административного центра, так и до космопорта. Удобно всё, кроме одного. Лестницы. Спальни — на втором этаже, кухня — на первом. Спутник чуть шевелит губами, считая ступени, и от этого Оскару горько. Не рассчитал, не подумал. Но ведь совсем скоро это перестанет иметь значение, если, конечно, план удастся. Не выдержав, все же прижимает к стене, целуя в плотно сомкнутые губы, в виски, шепча в шею "сорок" и стараясь, чтобы тон не был извиняющимся. Человек, продавший свое тело, молчит. Ему, быть может, неловко от понимания, что его видят при ярком свете и что они сейчас не на равных. Он даже не поднимает рук, чтобы обнять. Только тихо поправляет: "Сорок три. Еще три перед главным входом". Не равны. Оскар всё время забывает об этом. Он не привык, чтобы Оберштайн не видел. Он не привык к тому, чтобы тот был настолько худым, не привык видеть его неловким, растерянным. Не привык, что на нем нет кителя и плаща. Он забывает. Он выпускает руку, потому что... это же его превосходительство военный министр, и прикосновения были бы расценены странно. Он спохватывается, оглядываясь, когда Оберштайн стоит внизу лестницы, почти посередине огромного холла, и, чуть протянув вперед руку, мучительно размышляет, в какую сторону ему надо идти, чтобы проследовать за своим новым хозяином. Оскар почти бегом, кляня себя за суету и неловкость, подходит и берет за руку, хотя с большим удовольствием взял бы на руки. Он счастлив, что в доме почти нет мебели, они могут исследовать его вместе, ведя пальцами по стене. Дом становится необъятно огромным, и Оскару хочется вернуться в спасительную темноту комнатушки борделя, чтобы дать уверенность и спокойствие. Оберштайн много молчит, односложно отвечая на вопросы. Он изучает. Он боится. Он ждет. Оскар разбивает день на минуты. Обед. Оберштайн ест совсем мало, пусть и говорит, что вкусно, но не отвечает на вопрос о том, какую еду любит. А Оскар не помнит, что любил господин военный министр, — хоть сейчас наводи справки и ищи: кто прислуживал Оберштайну? Были ли у него слуги? Живы ли? Но и говорить об этом нельзя. Минуты, чтобы сварить кофе. Оберштайн поводит носом, и может показаться, что почти улыбается. В этот момент Оскар отчетливо осознаёт, что его раздражает одежда Пауля — с чужого плеча, странных цветов. Оскар уверен, что сам Оберштайн такую никогда бы не выбрал. Минуты, чтобы подняться по лестнице, чтобы в ворохе своих вещей найти подходящее, чтобы связаться и вызвать портного. Оберштайн не реагирует. Он подчиняется прихотям своего нового хозяина. Его волнуют только протезы, но о них Оскар пообещал поговорить позже. Он сдержит свое обещание, но не сегодня. Сегодня будет суета. Минуты, чтобы, обняв за талию, вывести в парк. Там Оберштайну становится почти плохо, и Оскар, не удержавшись, целует, но старается не извиняться при этом. Просто они возвращаются обратно в дом. Слишком много впечатлений: прогулка по парку оказалась не отдыхом, как думал Ройенталь, а новым испытанием. Минуты, проведенные в звенящей тишине, когда на предложение побыть в комнате одному Пауль ответил почти благодарным согласием. Минуты складываются в часы. Через три оборота короткой стрелки Оскар появляется в комнате Оберштайна. Тот лежит на постели, прямой и напряженный даже во сне. Просыпается, будто почувствовав кого-то рядом. Чуть поворачивает голову, и Оскар, спохватившись, спрашивает, как Оберштайн себя чувствует. Чувствует лучше. Снова путь вниз, в столовую. Снова еда, на этот раз чай с пирожным. Оно красивое, воздушное, солнечно-желтого цвета, украшенное причудливым шоколадным орнаментом. Оберштайн отламывает очень маленькие кусочки, будто боясь, что оно сейчас закончится. Оскар делает глоток чая, пытаясь привести себя в чувство, избавившись от несвойственной ему суетливости. Просто начинает говорить. Сначала описывает это пресловутое пирожное, потом — чашки, шторы, паркет. Все, что видит. Его не перебивают, и непонятно — нужна эта информация или нет? Эта или другая? Оскар не знает, что нужно слепому, точнее, знает наверняка, — протезы. Но Миттермайер сможет выйти на связь только завтра. Он единственный, кому можно доверить эту тайну сейчас. — Спасибо, было очень вкусно. Оскар вздрагивает. Сейчас снова — бесконечное путешествие наверх, и там он предложит Паулю вымыться. Для Оскара это — неразрешимая дилемма. Остаться или уйти, смотреть или отвернуться? Честь требует одного, совесть — другого, тело — вымыть самому. Когда Пауль уже разделся, то Оскар сглотнул, отворачиваясь. — Я буду здесь на случай, если потребуется помощь, но отвернусь. Звук, раздавшийся в ответ, больше всего походил на тихий смешок. *** Год — это не очень большой срок. Наверное. Сложно судить, когда помнишь себя не дольше года. Сейчас, нанося на тело нежную пену, он перебирает воспоминания. Все, которые есть. Их немного. Первое — как пришел в себя в больнице. Ему сказали, что в больнице. Ему сказали, что подобрали на улице слепого бродягу с воспалением легких. Это чужое воспоминание. Ему можно верить, а можно не верить. Он слеп, это факт. Врач сказал, что слепота давняя. Возможно, врожденная патология. Это полуфакт. Он помнит себя зрячим. Наверное. Ему кажется: если бы он всегда был слеп, то реагировал бы по-другому. Сейчас ему не очень удобно. Нет. Об этом нельзя думать. Иначе можно запутаться в том, что он помнит, что кажется воспоминанием, а о чём воспоминаний нет. Нужны только факты. У него были протезы — это факт, протезы, сделанные в Рейхе. Слова «Рейх» и «Альянс» не пугают. Он их помнит, он почти помнит историю. Диссоциированная амнезия — сказал врач. Или не помнит. Никто не будет его учить, достаточно того, что есть бытовые навыки. Это факт. Довольно дорогое протезирование, сделанное в Рейхе. Повторить возможно, если найдутся деньги. Это — самый главный факт. То, что может оказаться беглецом из империи, — домысел, больше не имеющий значения. Документов все равно нет. Нет денег, документов, работы, жилья, зрения, памяти. Он даже не помнит, чем занимался. До сих пор не помнит. Зато сейчас есть воспоминание о том, как лежал в больнице, с ужасом понимая, что скоро его выпишут, прямо на улицу. Предложение санитара пойти работать в салон к Мадам оказалось спасением. Тогда не было выбора. Но появилось жилье, работа и небольшой набор медикаментов. Мадам не любила, когда ее мальчики были не в форме. Потом были люди. Разные, когда много, когда не очень. Иногда по одному, иногда нет. Но они приближали к цели. К возможности видеть. Потом пришел странный человек. "Очень влиятельный господин", — шепнула на ухо Мадам. В первую встречу запомнил только, как просто было его раздеть. Застежки, крепления — сами ложились под пальцы. Его было приятно и удобно раздевать. Детали одежды не казались странными. Еще запомнилось сожаление, что, пугаясь собственной реакции, ушел, не спросив, кто портной. Это могла быть ниточка, чтобы вспомнить. Потом влиятельный господин пришел снова. Потом — перестали приходить другие. Он не был против — тем более, с этим человеком оказалось хорошо. Он не был груб или зол. Скорее казался усталым. Когда постоянно окружает темнота, то пытаешься собирать крохи информации. Этого человека звали Оскар. Высокий, статный, с красивыми бровями и низким голосом. Этот человек предложил сделку. Этот человек бередил сны. До встречи с ним — не видел снов. А после того, как Мадам рассказала о сделке, то по ночам начинало приходить то, что могло быть памятью. Картинки, доказывающие, что долго был зряч. Он знал, что люди живут не на одной планете, знал, что есть космические корабли, большие и маленькие. Видел себя сначала на большом, среди других людей, а потом — на маленьком. Он летел на этом маленьком корабле и не мог добраться до цели. От разноцветных образов просыпался в черноту реальности. Правильно поступил, согласившись, или нет? Вернее, отказать бы все равно не смог, Мадам это ясно дала понять, следовательно, был ли выбор? Только глупое дополнение, что в течение года его не изуродуют и не убьют. Мадам не смогла сдержать смешок, вписывая этот пункт в договор. Действительно, труп, предъявляющий претензии, — это забавно. Но если бы он отказался, заставили бы силком. Нет. Думать о том, чего не стало, — нельзя. Сейчас нельзя. Эти страхи остались в том ожидании. Сейчас — рабство на год и сумма в банковской ячейке, достаточная, чтобы оплатить неторопливое изготовление протезов. И непонятно, что потом. И будет ли вообще это «потом». Если плохо отрабатывать контракт, то не будет. Если... если это слепое доверие станет больше, чем контрактом, то через год снова не будет ничего. Всегда уходил первым, чтобы посетитель мог спокойно одеться при свете, ведь темнота — условие игры. Хотя он не знает, соблюдалось ли оно. Просто хочется верить. Хочется снова чувствовать, как берут за руку, проводя по особняку. Понимать, что Оскар тоже считает ступени, повторять про себя имя, которое придумал этот человек. Пауль. Странное имя, на манер Рейха, не кажется чужим. Пусть себя и сложно называть таким именем. Надо быть хорошим... рабом. На год. Хорошие рабы не влюбляются в своих хозяев, особенно когда шкура исполосована прошлым. Нет, не раб. Прислуга. Лучше думать о себе как о прислуге. Это правильнее. Главное, не начать мечтать о большем. Важна только одна цель — зрение. Остальное не важно. Надо занимать голову текущими проблемами. О том, где найти полотенце, чтобы вытереться. Странно... знает, что не стоит демонстрировать тело. Почему так уверен в собственной нескладности? Ведь Оскар выбрал именно его. Снова не думать, отвлечься от ненужных, пустых мыслей. Хватаясь за найденный поручень, выйти из душевой кабинки и тут же попасть в махровый плен. Полотенце в руках хозяина дома. Это — уютно. Как и шепот на ухо: «Справа от двери — крючки на стене. Полотенца – там». *** Оберштайн, завернутый в ярко-оранжевое полотенце, представляет из себя забавное зрелище, насколько вообще может быть забавной сложившаяся ситуация. Оскар вполне рационально доказал себе, что бросаться на слепого человека со словами: "Знаете, а вы входили в тройку самых влиятельных людей Галактики. Правда, здорово?" – нельзя. Особенную прелесть эта информация обретет, когда Оберштайн вспомнит, чем он занимался в борделе. Сам Ройенталь старается об этом не думать. Мысль о том, что человек, с которым они сидели за одним столом вместе с Райнхардом, вставал на колени и раздвигал ноги, предлагая себя случайным, чужим людям, причем не вполне добровольно, доводит Оскара до красной пелены перед глазами. Что необычно, до красной же пелены его доводит сама мысль о том, что, может, господин военный министр и до этого не брезговал случайными связями, как знать. В любом случае, сейчас, пока Оберштайн в его объятиях, лучше не называть его по фамилии и неплохо бы увести из ванной — кафель все же холодный, а Оберштайн бос, и у него мокрые волосы. Оскар постоит так еще совсем немного, и они пойдут пить виски. Бутылка не Хель знает чего, а из личных запасов генерал-губернатора. Но сначала — идиотская просьба: — Пауль, я бы хотел, чтобы вы спали вместе со мной. Мысль, сформулированная и озвученная, кажется маразматичной. Ведь именно для этого "выкупал". — До этого вы всегда обращались на "ты". Иногда Оскар вспоминает не только о том, что они вместе приветствовали Райнхарда, но и что частенько на совещаниях ему хотелось удавить его превосходительство. Сейчас это желание можно преобразовать во что-то более продуктивное и приятное. — Вам два кубика льда или три? — Это?.. — Виски. Вам понравится. Еще бы. То, что Оберштайн пил виски, Оскар помнит прекрасно. Это один из немногих фактов о личной жизни его превосходительства, который он знает. Невольный гость сидит на постели, завернувшись в одеяло. Пауль фон Оберштайн сидит на постели, завернувшись в одеяло, и, крепко закрыв веки, принюхивается к виски. От Оскара требуется чудовищная выдержка, чтобы не опрокинуть его на спину в прыжке, не попробовать, насколько вкуснее будет терпкий напиток, если пить его с чужих губ. Приходится сделать ровный глубокий вдох. Грудь щемит, а виски с первого глотка ударяет в голову, разливая по телу пьяное тепло. Оторвавшись от созерцания человека рядом, Оскар встает, выключает свет, а потом крепко зашторивает окна. Ткань портьер очень тяжелая и темная, ни один фонарь не проберется в эту спальню. Теперь Оскар тоже слеп. Слеп и беспомощен. Можно полагаться только на слух, который, оказывается, очень любит обманывать. Если шорох одеял Ройенталь еще слышит, то присутствие рядом ощущает, только когда на нем начинают расстегивать рубашку. Оберштайн снова быстро справляется с перламутром пуговиц. Снова ладони скользят по груди, изучая. Оскар забывает дышать, забывает поставить стакан, да и не знает, куда его ставить. Он беспомощен, послушен человеку, которого купил за деньги. Оберштайн забирает стакан из руки, и вместо чутких теплых пальцев грудь Оскара прожигает ледяное стекло, вырывая крик. Ройенталь полностью открыт, как если бы он пришел в салон, чтобы расслабиться. Он — полностью расслаблен и спокоен, доверился другому в собственной спальне, признал такие условия игры и получает от них невозможное наслаждение. От собственной беспомощности, от уверенности человека рядом, от того, как он... нет, не отрабатывает, изучает. И даже когда с губ срывается хриплое: "Оберштайн", — не успевает накрыть стыдом. Заминка Пауля почти не чувствуется. Но сил объяснить: "Оберштайн — это ты. Это твое родовое имя. Я знаю тебя", — нет. Оскар забывает эту оплошность, теряясь в размеренных движениях. В том, как Оберштайн замирает на вытянутых руках, чтобы потом с силой опуститься вниз, проникая глубже, вызывая новый крик. Потом Оберштайн спросит "Чего бы вам хотелось?" А Ройенталь ответит: “Чтобы, когда вы снова сможете видеть, я смог бы вас рассмотреть. Заниматься сексом при свете". В ответ раздастся неопределенное хмыканье. Конечно, Паулю, который не помнит, непонятны терзания человека, который его выкупил и, если соблюдать договор, не может разве что уродовать слишком сильно. Потом Оскар старается не погружаться в сон как можно дольше. Потому что, вернув зрение, Пауль вспомнит. Вспомнив... не будет больше по ночам устраивать голову на плече, засыпая. И от этого Оскару хочется сделать так, чтобы протезы никогда не нашлись. На следующий день, дождавшись, когда на Феззане наступит приличное время суток, Оскар набрал номер личного комма премьер-министра. Миттермайер был задерган, взлохмачен и, судя по выражению лица, отчаянно завидовал одетому в домашнюю одежду Ройенталю. Оскар позволил себе улыбнуться, после чего сразу потребовал: — Миттермайер, мне нужны глазные протезы Оберштайна. Друг устало потер виски, вложив в этот жест очень длинный и нецензурный ответ, после чего поинтересовался: — А рука Валена или зубы Меклингера тебе не нужны? — Нет, мне даже не нужен ничей член. Мне нужны только глазные протезы. Рабочие глазные протезы. Ты можешь достать, не афишируя? — Не афишируя? — Миттермайер натянуто рассмеялся. — Поверь, я не заинтересован лично распространять счастливую новость о твоем сумасшествии. — Видишь ли, в чем дело... — Оскар откашлялся и бросил в сторону запертой двери: — Зайди, пожалуйста, — после чего, оскалившись в довольной улыбке, начал наблюдать. Миттермайер сначала снисходительно улыбнулся в ответ, а потом, когда Оберштайн подошел и положил руку Оскару на плечо, попав в поле зрения комма, Вольфганг спал с лица. — Вы не хотите ничего мне объяснить? — поинтересовался он елейным голосом. — Не сейчас. Сейчас нужны протезы, и чем быстрее, тем лучше, — ответил Оскар. Миттермайер молчал, видимо, ожидая, когда Оберштайн заговорит, но тот ничего не произнес. — Хорошо, я достану протезы. Но если меня комиссуют за психическую неполноценность, то увольняться будем оба, ты меня понял? — Как можно быстрее, Миттермайер. Я обещал. — Понял, Ройенталь, не рычи. На последних фразах Оскар почувствовал, как сильнее сжал его плечо Оберштайн. Его так взволновали протезы — или вспомнил знакомые фамилии? Оскар не стал спрашивать. И так о потере памяти знал только от мадам, а стоило поговорить об этом с самим Оберштайном. Ведь он мог просто притвориться... Глядя в погасший экран комма, Оскар накрывает пальцы на своем плече ладонью. — Ваш человек был удивлен просьбой? — голос Оберштайна как всегда ровен, но, спохватившись, Ройенталь встает, чтобы быть ближе. — Можно сказать и так, — отвечает Оскар, увлекая Пауля за собой к бару. — Виски, вино, бренди? — Я бы предпочел кофе, Оскар. Если, конечно, это возможно, — заканчивает Оберштайн скороговоркой. У Ройенталя прихватывает скулы и чуть немеют пальцы. Про горлу проходит спазм. Оскар. Ему нравится, как этот человек произносит его имя. Он хочет слышать, как его называют так, — чаще. — Пойдемте за чаем. — За кофе, если можно, — терпеливо повторяет Оберштайн. — Да, конечно же, за кофе. Они медленно спускаются по лестнице, и Оскар задает столь мучивший его вопрос. — Вам ничто не показалось знакомым, может быть, имена? — Нет, к сожалению, я помню в лучшем случае последний год. Хотите сказать, что мы были знакомы? — Боюсь, что так... — выдавливает из себя Ройенталь и опирается свободной рукой о стену. Пол норовит уйти из-под ног. — Надеюсь, это не отменяет нашей договоренности? — спрашивает Оберштайн, когда они уже дошли до кухни. — Нет, не отменяет... — зажмурившись, Оскар делает глубокий вдох, — Понимаете, отсутствие глазных яблок — довольно редкий дефект, Об... — С молоком, если возможно, — прерывает Пауль речь Оскара. Потом запрокидывает голову, открывает и закрывает веки. Ройенталь старается не смотреть в пустые глазницы. Они наводят ужас, подчеркивая слепоту. — Вы легко могли обознаться. Выскажите свои предположения, когда протезы подойдут или нет. И настройки наверняка индивидуальные, и можно будет однозначно подтвердить или опровергнуть ваше предположение. Оскару нет смысла прятать ухмылку. Его веселит само предположение, что он мог ошибиться. Нет, не мог. Но, если Оберштайн согласен принадлежать ему то время, которое потребуется, чтобы найти и доставить протезы, то Оскар с удовольствием будет рядом. *** Они проводят вместе дни или ночи. Или и дни, и ночи. Уезжая утром на службу, Оскар старается возвращаться как можно раньше. Там уже судачат, но хотя бы в его отсутствие. Иногда по дороге он заезжает в магазин, покупая особенную еду. Разнообразие, которое не пугает слепца. Пауль реагирует, когда его называют Оберштайном, вздрагивая каждый раз, но предпочитает, чтобы его называли Паулем. Деньги способны на многое. И дорожки в парке приведены в порядок. Оскара сейчас не волнует ни форма кустов, ни клумбы. Просто чтобы можно было ходить и не спотыкаться. Оберштайн любит выходить днем. Он садится на скамейку и подставляет лицо солнцу. “Мне нравится солнечный свет”. Оскару нечего возразить, но от этих слов становится горько. Он стоит рядом, в тени, опираясь спиной о ствол. Солнца больше нет. Оберштайн не поймет, почему Оскар молчит. Он, быть может, чувствует тень памяти, но не знает, как вытянуть ее на поверхность. А говорить о том, кого больше нет, — странно. Оторвавшись от дерева, Ройенталь садится рядом на скамейку, а потом и вовсе вытягивается, устроив голову у Оберштайна на коленях. — Оскар, вы видите солнце. Какое оно? Ройенталь заслоняет лицо ладонью, смотрит на светило сквозь пальцы. Они подсвечены кровавым багрянцем. Набрав в грудь воздуха, Оскар начинает говорить. Давным-давно, далеко-далеко отсюда, на другом конце мира, жили брат и сестра. Однажды сестру похитил злой дракон, и брат поклялся вызволить ее из плена. “Мальчик, верхом на белоснежной лошади, в сопровождении единственного друга”, — так говорили книги. По пути мальчик собрал армию, но до того, как они успели подойти к пещере, друг умер. И дракон, только дождавшись рыцаря, который смог бы его победить, умер от старости. Мальчик со своей армией пошел войной на другую сторону света. И победил. Только эта победа была ему уже не нужна. Мальчик умер, и сказка закончилась. — Мне кажется, я мог слышать эту сказку… — говорит Пауль после долгого молчания. — Вы могли ее рассказывать… — шепотом отвечает Ройенталь. Они продолжают сидеть, пока небо не затягивают тучи и Оберштайн, поежившись, не предлагает: — Пойдемте в дом. Становится холодно. — Да, возможно, будет гроза. Курьер прибудет через три дня, так что сегодня у Оскара в планах безобразно напиться самому и споить Пауля. Следующего шанса может не быть. *** Его превосходительство гранд-адмирал флота ни разу не помогал одеваться его превосходительству военному министру. Сейчас Оскар помогает правильно застегнуть крючки. Только плащ, подумав, решил пока не надевать. Форму прислал Миттермайер, она добралась на пару дней раньше протезов. Сейчас курьер уже в пути и будет с минуты на минуту. Оберштайн справился с одеждой почти самостоятельно. В общем, Оскар мог бы и не помогать, ему просто нравилось стряхивать отсутствующие пылинки и перестегивать крючки. Пауль молчит, не выказывая недовольства. Наверно, его тоже немного будоражит предстоящее, хотя Оскар и не знает — хочет ли Оберштайн вспоминать. В любом случае, в гостиной лежит стопка фотографий и подборка газет с наиболее значимыми событиями. Ройенталь уже с минуту разглаживает складку у ворота. Ту, которой нет. Просто одежда сейчас чуть свободнее, чем нужно. Оберштайн сильно похудел. Звонок в дверь вырывает Оскара из полутранса. С курьером он проводит не больше минуты — о чем им говорить? Обернувшись, Ройенталь видит, как Пауль спускается в холл. Прямой как палка, напряженный — это видно по тому, как он стискивает перила. — Все в порядке? — вопрос звучит сухо. Будто Оберштайну все равно. — Да, можно… примерить. Они проходят в гостиную, и Оскару требуется совершить над собой нечеловеческое усилие, чтобы передать небольшую шкатулку. Они держат ее вдвоем чуть дольше, чем положено, — и Ройенталь отчаянно жалеет, что при этом не касаются пальцами, — но он всё же разжимает руку. Оберштайн не торопится. Проводит по ребрам, очерчивает пальцами замок и резьбу на крышке. Оскар завороженно всматривается в движения, в этот сундучок из сказки, в котором прячется магия. Темное полированное дерево, причудливый узор. Шкатулка вычурна, если всматриваться, и предельно лаконична, если только на первый взгляд. Никакой лакировки, никакого искусственного блеска. Только свечение и узор самой древесины. Оскар закрывает глаза. Щелчок — открыта крышка. Стук — шкатулка поставлена на стол. Два глухих щелчка — протезы встали на место. Оскар открывает глаза. Перед ним стоит Пауль фон Оберштайн. Тот, каким он должен быть, не хватает разве что папки с документами и плаща. Пауль смотрит на отражение в зеркале, потом — прямо на Оскара. — Мы одеты… Оберштайн запинается на середине фразы, потом делает шаг назад. Руки дрожат, он подносит их к глазам, снова смотрит в зеркало на себя. Еще шаг назад — и он упирается в стол, втянув воздух через плотно сжатые зубы, опирается о столешницу ладонями, едва не сбрасывает шкатулку. — … одеты… одинаково, — Оберштайн замолкает, стоя в изломанной позе: туловище наклонено вперед, лицо дергается, как маска, руки до белизны вцепились в край стола. — Я хотел бы побыть один. “Один”, — повторяет про себя Оскар. — Конечно, — произносит он вслух и, развернувшись на каблуках, идет прочь. Дом необъятно большой, громадный. Он давит огромными дверьми, высоченными потолками и люстрой посреди холла с немыслимым количеством хрустальных подвесок. Ноги не гнутся, в груди моток колючей проволоки, который мешает дышать. Ройенталь скинул плащ еще на лестнице, китель отправляется в угол спальни, как только он переступает порог. Оскар не может пить, потому что тогда напьется в хлам сразу. Голова пуста. Он не может радоваться за Оберштайна, к которому вернулось зрение. Он ненавидит и презирает себя за ненависть и злость, за пустоту внутри, за то, что повалился лицом на постель, бессильно сминая покрывало. Что не может разделить чужое счастье и не может отпустить. Что не может забыть прикосновения своей Тени, смириться с тем, что она ушла, что больше ее не будет. Терять то, к чему привык, — всегда больно. Только эта боль не становится обыденной или знакомой. Каждый раз избивает, выламывая кости, и каждый раз с ней не совладать. Терять живых еще хуже, чем терять мертвых. Оскар проваливается в беспамятство и снова выплывает на поверхность, перебирая воспоминания, о которых надо рассказать. Газеты изложат общие факты, но Оберштайну будет нужна информация. Много. А еще надо решить, что рассказать Ее Величеству про то, как они встретились. Пусть это будет улица, пусть бродяга. Всё, что угодно, только оставить прикосновения в темноте, неосторожные стоны, эти невидимые шрамы, которые до сих пор сводят с ума, — принадлежащими только им. Или хотя бы только ему. Он не готов делиться ни с кем прикосновениями, которые не-могли-бы-быть, и теми, которые никогда уже не случатся. Ройенталь своими руками разрушил покой и гармонию, которые возвращали его в дом. Которые сделали из старого, по-имперски помпезного особняка уютное жилище, где на кухне можно сидеть и пить кофе из больших, неправильных кружек, потому что они устойчивее. Где можно смотреть, что свитер Паулю великоват и ладони скрыты до середины, как митенками, что делает неприступного гордого человека по-домашнему уютным. Где можно не замечать его слепоту, потому что в кромешной темноте спальни они равны, и Оскар чаще сдается первым, захлебываясь собственным криком. Дом, хранивший эти маленькие, мелочные тайны того, что можно назвать семьей, стал огромным и чужим. Потолки стали еще выше, двери — еще больше. Картины на стенах смотрят провалами глаз, осуждая. Оскару не придется отводить взгляд, он сделал всё, что мог, как можно быстрее. Нет его вины в том, что до окончательной смерти потребовалось так много дней. Время потребуется Оберштайну, чтобы рассортировать новую-старую память. Время потребуется Оскару, чтобы смириться с тем, что память останется только памятью. Но времени всегда недостаточно. Ройенталь не успевает привести себя в порядок и все еще лежит, уткнувшись в подушку, когда его легко гладят по голове. Мерный голос, заклинающий время, подчиняющий Оскара своей воле: — Вы все еще хотите меня рассмотреть? *** Если бы его сейчас спросили, как он себя видит, то ответил бы, что сидящим на полу и опершимся о стену. На самом же деле он просто бездумно смотрит в окно, провожая взглядом птиц. Их много, слишком много. Они суетливо хлопают крыльями, разрезают хаотичным мельтешением голубое небо. Хочется перестать видеть. Тогда, во время теракта, люди мельтешили так же, как птицы. Вален — спасся чудом, Сильверберг — погиб, Оберштайн… Оберштайн встал и ушел. Думали, что за помощью, а потом, восстановив записи с камер, поняли, что это оказался просто шок от травмы. Только фрагмент был очень короткий. Документы отдали в ведомство Кесслеру и… забыли. Оскар, по крайней мере, точно забыл. Сейчас, наблюдая за тем, как птицы лениво машут крыльями, он помнит свое почти облегчение от сухого замечания Кесслера, что все же выяснили случившееся дальше, узнали, что бот поднялся в космос, а потом — только обломки, никого живого, искореженные тела… Сам Ройенталь тогда не стал вчитываться в отчет и спокойно утвердил резолюцию “пропал без вести”. Даже есть оправдание: был ослеплен солнцем. Не думал, не надеялся, не ждал. Сейчас от собственной недальновидности хочется выть. Но все осталось в прошлом. Обычно чувствуешь, как время с шорохом осыпается за спиной, когда идешь. Стоит замереть — и сам будешь проглочен небытием. Сейчас Оскар стоит, понимая, что бездна прошлого в любой момент может его поглотить и он перестанет существовать, оставшись в омуте памяти. Просто потому, что ему хочется ловить в парке закатные солнечные лучи, — или потом, в темноте спальни, седые пряди своего случайного любовника. Некоторые вещи нельзя спланировать, как ни пытайся. Когда Оберштайн все же выходит из кабинета императрицы, Оскар изо всех сил сдерживает неуместную улыбку. Лестничные ступени под ногами, как последний отсчет перед стартом. — Как вы находите Ее Величество? — Ройенталь говорит ровно, не допуская в голос ни разочарования, ни яда, ни злости. Просто ленивый интерес светской беседы. — Она изменилась, но я бы решил, что материнство изменит ее больше, — подумав, отвечает Оберштайн. Они спускаются по широкой лестнице, садятся в машину. Правительственный седан огромен, они едут, не касаясь друг друга. Оскар ждет, заставляя себя расслабиться, ждет, стараясь выкинуть из головы упорно лезущие в нее мысли. Каждая минута кажется последней. Вот сейчас Оберштайн попросит остановить машину, вот сейчас, дождавшись, пока Оскар выйдет, поедет дальше. Даже когда они заходят в дом, Ройенталь уверен, что Пауль сухо откланяется и исчезнет. Или закончится срок, отведенный генерал-губернатору для пребывания на Феззане, и он уедет. А Оберштайн останется. В любом случае один уедет, другой останется, и выхода из этого заколдованного круга нет. Чувствовать, что каждый вздох может быть последним, даже забавно. Ройенталь сжимает и разжимает кулаки, гоняя кровь по немеющим рукам. Резкий поворот, и Оберштайн прижат к стене. — Я не рассмотрел вас. — Что вы имеете в виду? Оберштайн спокоен так, будто ему предложили выбрать между чаем и кофе, а не впечатали в стену. — Вы обещали, что дадите рассмотреть себя. — И? Хотите сказать, что не выполнил обещание? — губы Пауля чуть дрожат в подобии улыбки. — Недостаточно. Вместо того чтобы придумывать оправдания или подбирать слова, Оскар принимает самое мужественное из решений: целует, прижимая к стене. В брови, виски, прикрытые веки, в самые уголки губ, в которых иногда прячется улыбка. В шею, в ямочку между ключиц. Расстегивает одежду ровно настолько, чтобы прикасаться губами не к ткани, а к коже. Не давая Оберштайну сдвинуться с места, целует шрамы, проводит языком по тому, который почти посередине груди, и тем, что на животе. Поднимает лицо, показывая, что веки крепко сомкнуты. — Недостаточно. Он не будет смотреть сейчас, боясь, что, подглядывая, израсходует свое последнее право прикоснуться. Как если когда-нибудь мог насмотреться. Встает на колени, упираясь лбом в живот, — руки цепко держат за бедра. Это — не форма, молнию можно расстегнуть зубами, окунаясь, захлебываясь знакомым запахом. Ему нравится стоять на коленях прямо в холле, лаская Оберштайна. Обманывать его, провоцируя, вырывать стон. Все просто, достаточно ритмично двигать головой, чувствуя на волосах чужую дрожащую ладонь. Не давать себе сбиться с ритма, не давать другому диктовать ритм. А потом поднять глаза, чтобы увидеть, как пристально смотрит Оберштайн и как он приоткрывает рот, выталкивая из себя хриплое: “Оскар”. Они кончают одновременно. Оберштайн — с широко открытыми глазами и перекошенным от страсти лицом. Оскар — на коленях, стискивая через одежду собственный член. — Понимаете, — Ройенталь пытается справиться с лицом и эмоциями, выровнять дыхание, — понимаете, я недостаточно рассмотрел. Оберштайн, все так же опираясь спиной о стену, запускает ему пальцы в волосы и чуть дергает, призывая встать. — Понимаете, Оскар, по договору у вас есть как минимум год, чтобы рассмотреть все, что заблагорассудится. Я не привык нарушать данное слово. — Через год я придумаю еще что-нибудь. Правда, — отвечает Ройенталь, поправляя на Оберштайне одежду, и только после этого встает с колен. doc | fb2

@темы: Шоб було!, Честно спёртое, ФБ-2014, ЛоГГонутое, фанпродакшн