[najdy_esli_smojesh]

01.02.2014 в 00:17

Пишет  WTF LoGH 2014:

WTF LoGH 2014. Тексты G - PG-13. Часть 8

Название: Ветер странствий Автор: WTF LoGH 2014 Бета: WTF LoGH 2014 Размер: мини, 2160 слов Пейринг/Персонажи: Нейдхарт Мюллер/Фриц-Йозеф Биттенфельд, Александр-Зигфрид фон Лоэнграмм, НМП Категория: слэш Жанр: Рейтинг: PG-13 Предупреждения: AU, OOC, постканон Краткое содержание: адмиралы вспоминают прошлое, с надеждой смотрят в будущее и тревожатся за настоящее. А "Брунгильда" отправляется в последний полет. Размещение: запрещено без разрешения автора Для голосования: #. WTF LoGH 2014 - работа "Ветер странствий" — Вы рассказываете странные вещи. — Неправда. И ты опять забылся, мы же... — Да, на "ты". Прости. Я все время забываю. Нейхардт отворачивается, пряча за этим свою неловкость. На лице — натянутая, искусственная улыбка и доброжелательность. Фрица-Йозефа злит эта... официальность. Вроде бы давно договорились, что будут друзьями. Да и по сути — давно друзья. Но все равно, Нейхардт каждый раз пытается сбиться на выверенный, деловой тон. А ведь сейчас они просто коротают вечер. В этот раз за картами, а не шахматами. Шахматы раздражают Биттенфельда. С картами проще. Все стало проще сейчас, когда нет войны. И от этого кажутся острее собственная глупость и неприкаянность. Они выводят из себя, вселяя неуверенность. — Меня абсолютно не волнует, что этот корабль был предназначен для Миттермайера. Что в этом такого? — Тебе не обидно, что его просто перекрасили? — Ничуть. Тем более, он шустрее «Королевского тигра». Хотя куда ему до «Парсифаля»... — Ничего, лет через десять и «Парсифаль» покажется прошлым веком. — Может быть. Все состарится. И «Парсифаль», и «Брунгильда»... — Биттенфельд обрывает себя на полуслове. Это почти запретная тема, но Фрицу-Йозефу хочется сейчас поговорить о ней. Открыться. Муторно и тошно носить в себе прошлое, которое не отпускает, цепко вгрызаясь в хребет. Выедая изнутри. Сегодня, кажется, подходящий вечер, чтобы не молчать об этом, пусть и глупостью становятся слова, как только произносишь их вслух. — Я любил его. — «Тигра»? — Мюллер не сразу понимает, о ком речь. — Нет. Его. Ты понимаешь, — голос теряется, отказываясь превращаться в звуки. Наверное, не стоило заговаривать об этом. — Мы все любили его. Правда. Ты веришь? — Нейхардт оборачивается, теперь на его лице тщательно отмеренная доза участия. Кожа кажется серой в искусственном свете люстр. Комната давит низким потолком, темными обоями. Случайная гостиница, случайный город, случайная планета. Тут все безлико — и диван в комнате, которая должна быть гостиной, и телевизор напротив дивана. Тот, который они не включают никогда. Неделя томительного ожидания. Ведь ничего не произойдет. Каждый — в своем номере. Встречаются по вечерам после проверок. Вымотанные, злые. Такие же безликие, как и комнаты, в которых они живут. Реальны только два стула и стол, стоящие на балконе. Город, раскинувшийся чуть в стороне. Маревом ночного освещения он подсвечивает обступающие горы. Облака плывут низко, чуть задевая серые ночные пики. Вскочив с дивана, Биттенфельд рывком задергивает шторы, почти срывая их с петель. Вдруг душат обступающие громады гор. Город за окном кажется излишне суетливым. Искусственным. Подделкой. Как и улыбка Нейхардта. Его хочется встряхнуть, добившись истинной эмоции. Чтобы снова стал тем еще-не-адмиралом. Стал похожим на себя. Потому что говорить то, что собирается сказать, непутевому пластиковому болванчику в форме — есть ли смысл? — Нет... ты не понимаешь. Я-то понял только сейчас, — Фриц-Йозеф вскидывает руки, отмахиваясь от навязчивой мысли. Сам понимает, что теряет над собой контроль, но не может, не желает останавливаться. — Я любил его не так. Я думал о нем. Понимаешь? Когда счастье, и замирает сердце, когда можешь увидеть. Когда не отвести глаз. Как дурак. Я и был дураком. Это был праздник — видеть его на мостике, подчиняться ему. А теперь... Теперь глупо и серо. Я разучился радоваться. Надо признать — это была просто любовь. Потом... он сначала потускнел, а потом и вовсе ушел. Слишком весело, слишком задорно звякает стекло, когда Биттенфельд, щедро плеснув виски в оба бокала и не дождавшись ответа или согласия, ударяет своим стаканом о стакан Мюллера. Горькое, полупостыдное признание — и его стоит запить. Но сколько же можно держать в себе эту любовь и это восхищение, которые не нужны больше никому, потому что Райнхард — мертв. И не стоит думать о том, что его лицо, прекрасное даже в посмертии, сейчас обезображено тлением, изъедено червями. От этих мыслей хочется выть и забыть все то, что закончилось. Потому что реальность грозит уничтожить память. Стоит перевести разговор на что-то более нейтральное. Более грубое, быть может, чтобы жесткостью скрасить тот образ мямли и рохли, который он сейчас создал. Что может быть глупее — признать, что был влюблен в мужчину. Признаться в собственной слабости, потому что сейчас — почти разлюбил, а это — еще большее предательство. — Мне кажется, что понимаю. — Нейхардт замолкает. Когда делает большой глоток, стакан чуть дрожит в его руке. — Кажется, понимаю. — Ладно, сейчас это не имеет значения. Скажи, какой у тебя был первый секс? — запоздало понять, что это еще большая бестактность. Но ведь — обычный мужской разговор. Ничего большего. Просто вспомнить. Но Нейхардт отвечает не сразу. Он опускает глаза, и видно, как краска заливает щеки. Хочется прикоснуться. Хочется дотронуться до него, ведь он ожил. Снова превратился в самого себя, а не в оловянного истукана. Фриц-Йозеф открывает рот, чтобы отозвать назад свою просьбу. Потому что она оказалась слишком личной. Или, быть может, ему хочется грубо расхохотаться, встряхнув Нейхардта. Ведь еще есть то, что их цепляет. Пусть оно оставляет рваные раны, но пока из тебя идет кровь — ты жив. Это мертвые не испытывают боли и не стесняются воспоминаний. Но Нейхардт отгораживается стаканом. Снова его улыбка кажется чуть натянутой, но быстро становится более небрежной. — Откровенность за откровенность. Не так ли? — снова большой глоток — и новая волна румянца. — Он учился на три года старше. Невысокий. Худощавый. Жилистый. Долго ходил за мной. Учил стрелять. Я ничего не понимал. Совершенно. Пока он не зажал меня в раздевалке. Это было даже забавно. Знаешь, такой быстрый секс. Никаких прелюдий, ничего лишнего. Он боялся, что нас застукают, и ему влетит. До отчисления, ты же знаешь... все строго, отчислили бы. А мне было не до этого. Я старался не орать. Причем, — Мюллер хихикнул, как человек, который пытается казаться более пьяным, чем он есть на самом деле. — Причем мне это показалось естественным. Даже не задумался, что это неправильно, так нельзя. Гормоны, наверно. Молодость. Но вообще он долго за мной ходил. Да... — И что потом?.. — Биттенфельд поражен, насколько громко звучат его слова. В комнате стало тихо-тихо. Только чуть тикают настенные часы, нарушая естественную пустоту вещей. — Ничего. Потом он закончил и отбыл на боевой вылет. Больше я с ним не разговаривал. — Пытался найти?.. — Даже нашел. Это по главной аллее, до шестнадцатого участка. Там — прямо по тропинке на садящееся солнце. Почти до самого конца. Раньше, по крайней мере, было почти до самого конца. И чуть в сторону. Место 4-16-240. Только с ним бесполезно говорить. Не отвечает. После первого вылета — и не отвечает... — Нейхардт чуть виновато разводит руками и подносит к губам стакан, снова будто прячась в него. — Хочешь... я могу попробовать его заменить. Нейхардт чуть ниже, можно положить подбородок на макушку. Он меньше, более хрупкий. Можно обнять со спины, легко. Так, чтобы стаканы снова звякнули друг о друга, говоря о не-одиночестве. — Нет, не надо никого заменять. Ответ — тихим укором, и надо сделать шаг назад, выпуская, размыкая ненужные объятия. — Не стоит пытаться быть кем-то, не стоит никого заменять. Надо быть собой, правда?.. Пепельная шевелюра чуть щекочет лицо, и тихо звенят бокалы, ударяясь друг о друга, чтобы подчеркнуть согласие. * * * — Почему именно такое? — Биттенфельд придирчиво осмотрел мороженое, выбранное Мюллером. Посмотреть было на что. Сам Фриц-Йозеф вполне традиционно ограничился шариком ванильного, в обычной трубочке. Ну, еще позволил себе эксперимент: шоколад с мятой. Вкус был странным, но Черные Уланы не отступают. — А так надежнее, — невозмутимо парировал Нейхардт, лизнув своего монстра. По пирсу бегали дети, яхты и баркасы покачивались на волнах, в прогретом солнцем воздухе ощутимо пахло тиной, а Мюллер невозмутимо облизнул один шарик. Потом другой. Сам вафельный рожок, странной, раздвоенной формы, он крепко держал в руке. В тот момент, когда Нейхардт улыбнулся, Биттенфельд понял, что смерть от перегрева ему не грозит. Они могут еще хоть целый день проползать по оборонительным валам древней крепости, но на месте имперский адмирал скончается отнюдь не от физических нагрузок. — Ты понимаешь, на что это похоже? — вопрос прозвучал грубовато, но Биттенфельду было не до церемоний. — На что? — удивленно спросил Нейхардт и откусил от белого с оранжевыми крапинками шарика апельсинового мороженого. Биттенфельд запнулся, потерял ход мысли и понял, что молча хватает ртом воздух, только когда по пальцам потекла белая прохладная жидкость. Собственное тающее мороженое пришлось срочно слизывать, что несколько отвлекло бравого адмирала от собеседника. — Так что тебе напоминает мое мороженое? Рожок как рожок. Наоборот, удобно. Это у тебя сейчас верхний шарик свалится, а у меня каждый на своем месте. Они уже дошли до беседки в конце пирса. Рядом стояли на якоре только две надувные лодки, а берег казался пустынным. — Да уж, твои шарики на месте, ничего не скажешь, — рассмеялся Биттенфельд. — Ну, смотри же! Два шарика, и рожок между ними. Так бы дети нарисовали… Биттенфельда прервали на полуслове. — Все. Понял, — еле сдерживая смех, ответил Мюллер и, чуть покраснев, снова лизнул мороженое. — Ну, не выкидывать же его теперь. Фриц-Йозеф только закатил глаза, пытаясь вспомнить, что могло бы смягчить приговор за убийство адмирала в невоенное время. Но в юриспруденции Фриц-Йозеф не был силен. Чайка парила над бухтой, лениво раскинув крылья. Ей было хорошо видно и зелень травы, и водоросли, льнущие к причалу, и двух прогуливающихся мужчин в черной форме, и рыбу, греющуюся на мелководье. * * * Брунгильда отмыта до блеска и готова к взлету. Толпа зрителей чуть щурит глаза от солнца, отражающегося от боков корабля. Они белоснежны настолько, что больно смотреть. К своему последнему полету она готова в полном блеске. Она повезет еще-не-кайзера с Одина на Феззан для коронации. Рейхсадмиралы стоят почетным караулом последнему полету старого корабля. В новой столице Империи она станет музеем. После коронации юный Император вступит на борт собственного флагмана. Более современного. Принадлежащего только ему. И ничто не будет напоминать об его отце. Форму гросс-адмиралов треплет ветер. Вечный ветер странствий. Рыжий мужчина в черном плаще, не отводя глаз, смотрит на белоснежные бока. Он не щурится, подобно праздным зевакам. Может, это не его лицо потемнело, просто собственный флагман отбрасывает тень. Другой, в плаще цвета придорожного снега, уже вскинул ладонь к виску, приветствуя салютом подъезжающий лимузин. Юноша, вылезающий из машины, чуть ниже, чем образ, въевшийся в память, но так же блестят волосы и так же росчерком молнии сияет серебро шитья на черном мундире. Алек пока не носит плащ. Меряет только тайком, тренируясь, чтобы быть готовым в тот день, когда премьер-министр наденет ему на голову корону, а императрица-регент накинет на плечи плащ, символически передавая власть. Церемония отработана и отрепетирована до мелочей, но Нейхардт не может не улыбаться, видя нетерпение мальчишки, который совсем скоро вскинет руку вверх, приветствуя свои войска. — Ты что такой хмурый? Увидел?.. Нейхардту нет смысла заканчивать фразу. Он прекрасно понимает, что по-настоящему сейчас видит Фриц-Йозеф, осознавая, что увиденное — не более чем фантом. Призрак. Воспоминание, которое не станет правдой, потому что иначе вскинул бы руку вверх, крича, нарушая приличия. Занимая свое место в почетном карауле, Нейхардт сам поймал себя на этом чувстве: вот сейчас распахнется дверь лимузина. Оттуда выйдет он. Легко, улыбаясь. И развевающиеся волосы будут чуть касаться плаща. Но фарфоровая белизна кожи обманчиво прозрачна. И из брюха черного грузного жука выйдет не мужчина, не победитель. Не тот, о ком все еще иногда тоскует сердце и воина, и человека. Выйдет его ребенок, продолжение его рода. Тень, обретшая реальность. Алек кажется еще более тонкокостным, чем его отец. А, возможно, дело в том, что короткая стрижка оголяет шею, и на плечах нет эполет, которые делают фигуру шире. — Я уже отгрустил, — отвечает одними губами Биттенфельд, и запоздало вскидывает руку к виску, приветствуя своего будущего командира. — Смотри, провожающие. Один в желтой куртке, другой в синей. Видишь? — Вижу, и что? Они радуются, как и все. — Да. А сзади них — в красной. Ты можешь рассмотреть его лицо? — Нет, челка больно длинная. — Мне он не нравится. Скинуть куртку, гелем зализать челку, и мы не узнаем его никогда. Почти одновременно — Биттенфельд бросается вперед, нарушая строй, Нейхардт закрывает собой Алека. А мужчина в красном теряет драгоценные секунды, доставая пистолет, но охрана действует четко. На этот раз. * * * Встреча на “Парсифале” — почти свидание украдкой. Конечно же, это официальный визит одного адмирала группы сопровождения к другому. На самом деле — способ выпить за здоровье еще-не-кайзера. За то, что научились чему-то за прошедшие годы. — Ты знаешь, что у него был пояс смертника? — Да, мне доложили. Этот идиот хотел бескровной смены власти, как будто так бывает, — Биттенфельд раздосадован, пусть вопросы безопасности лежат не на его плечах?. — Если бы сразу рвануло, то было бы хуже, — Нейхардт сосредоточен, но его уже отпустило напряжение первых часов после теракта. Когда экстренно командовали взлет, а Алек в гневе оттолкнул телохранителя, который попытался пригнуть его голову. По трапу Алек взошел без спешки и с гордо расправленными плечами. — На Феззане надо быть внимательнее. — Можно. Но там и так все стоят на ушах. Давай лучше о приятном. — Ты тоже это заметил? — улыбаясь, Мюллер салютует стаканом. — О да! В котенке прекрасно проявились отцовские черты. Я даже успел удивиться — куда он дел свой плащ. Они улыбаются друг другу и снова чокаются — Зиг Кайзер! — тихо проговаривает Мюллер. — Зиг Кайзер Алек! — кричит, не жалея глотки, Биттенфельд, и плевать на тех, кто сочтет его пьяным. И пусть Алек пока не кайзер, ну так и Райнхарда начали называть Императором еще до коронации. Название: Заклиная ветер Автор: WTF LoGH 2014 Бета: WTF LoGH 2014 Размер: мини, 2297 слов Пейринг/Персонажи: Фриц-Йозеф Биттенфельд/Адальберт фон Фаренхайт, ОМП Категория: слэш Жанр: драма Рейтинг: PG-13 Предупреждения: AU, OOC Краткое содержание: родственник Биттенфельда тяжело болен, но Фриц-Йозеф ничем не может ему помочь. Размещение: запрещено без разрешения автора Для голосования: #. WTF LoGH 2014 - работа "Заклиная ветер" Звездное небо, когда смотришь в него с балкона адмиралтейства, совсем не похоже на черноту открытого космоса на экранах капитанской рубки. Тут оно и ближе, и роднее. И кажется более земным, более... доступным. Только эта понятность обманчива. Оно зовет, манит, обманывает, что стоит только руку протянуть – и схватишь звезду. Но звезды бесконечно далеко, и сам космос — бесконечен. Сколько ни пытаются люди, не могут догнать ускользающий край мира. Его не поймать, не достать, не ухватить за хвост, как невозможно ухватить время. Биттенфельд рассеянно крутит в руках бокал, не делая и глотка. Белое вино не окрашивает ладони в красный. Иногда время — исчезающе малая величина, и неважно, как велико расстояние. В шаг? В километры? Все равно оно непреодолимо. — Вы скучаете, адмирал? Биттенфельд, сделав глоток, резко оборачивается к подошедшему. — А, это вы, Фаренхайт. Зачем же так подкрадываться? Адальберт рассеянно отпивает из бокала и пожимает плечами. — Я уже тут минуты две стою. Вы были настолько погружены в себя, что не хотелось отвлекать. — Ну что вы! — Фриц-Йозеф умеет радоваться. Широко улыбнувшись, он салютует бокалом. — Жизнь прекрасна, особенно когда солнце светит над головой. Он чокается с Адальбертом и уходит с балкона, делая вид, что не расслышал удивленное: «Но сейчас же ночь». В бальном зале нет ночи, ведь над головой светит яркое электрическое солнце. Время танцев и пьяного веселья. Время, когда дамы приглашают кавалеров. Время, когда стоит спрятаться за колонной, хохоча над собственной трусостью. И не хочется никого видеть, и не хочется уходить из толпы. — Пойдемте, вам стоит выйти в сад. Адальберт появляется из воздуха, сначала улыбка, а потом и он сам. Ведет куда-то под руку. Зачем? Для чего? Какая разница. На улице неприятно холодно. — Фаренхайт, вы рехнулись. Мороз. — Ничего страшного, машина сейчас подъедет, и мы поедем домой. — Вы крадете меня, Фаренхайт. — Можно просто — Адальберт. Под мерный гул автомобильного двигателя они добираются до дома. Фаренхайт провожает до двери и исчезает: сначала улыбка, а потом и он сам. Биттенфельд успевает схватить его за полу кителя, не давая раствориться в темноте. — Холодно. Пойдемте. Адальберт недоуменно улыбается и задирает бровь, будто спрашивая, как ему, слепленному из снега, может быть холодно. Его грация похожа на грацию снежного барса, только у людей нет плотной пушистой шкуры, и он не кажется таким массивным. Биттенфельд не знает, зачем почти силком затащил Фаренхайта в квартиру. На кухне они стоя пьют чай, пытаясь протрезветь — по крайней мере, Биттенфельд. Каждый думает о своем. О мыслях Фаренхайта можно только догадываться, а Фриц-Йозеф чувствует, как с каждым глотком чая к горлу подкатывает привычная тошнота. Мысли возвращаются на уже известный замкнутый круг, и нет им ни начала, ни конца. Вот день рождения прабабки — вся семья в сборе. Вот с другого конца галактики приехала пятиюродная тетка с сыном. Старая Хельга только зло поджимает губы. Ей не нравится ни эта девица, ни ее отпрыск. Парень смотрит восторженными глазами на черную форму курсанта и мечтает тоже стать солдатом. Разве что ощущение чуждого восторга ласкает сердце. Сейчас Биттенфельду смешно вспоминать и собственную неловкость от многочисленных расспросов родни, и то, какой поддержкой стало чужое восхищение. Только не помнит, как же выглядел тот, кто восхищался. Тогда даже не запомнил имени. Узнал потом, лет через семь, когда были похороны той самой прабабки. Тогда же понял, что разница в возрасте была не так велика. Он вытянулся, но остался худым. Волосы каштановые с серым. Прабабка не любила таких. "Не наша порода", — всегда причитала она, не упуская случая припечатать сбежавшую с плененным мятежником девицу. Дальше Феззана она не улетела. Не нужна оказалась на чужбине, но и возвращаться домой не пожелала. Так и жила с сыном где-то на окраинах империи. А у парня были огромные карие глаза, робкая улыбка, обожание во взгляде и пережитая в школе онкология за спиной. Биттенфельд был солдатом, только его война была, наверное, даже проще. Стреляй, убивай, отнимай жизни. С ужасом Фриц-Йозеф смотрит на свои ладони. Они исчерчены линиями, в которых можно прочитать отпечатки рукояти бластера. Нет, он не помнит, кого убил первым. Совсем. Память затягивает в воронки алкоголя и вины, увлекает на самое дно. Мальчик, прямой как палка, который так мечтал стать солдатом — и никогда не станет им. Мальчик, который и в двадцать смотрел с восхищением и неизбежной почтительностью. Вечный студент, проводящий больше времени на больничных, чем за партой, иногда приезжающий на семейные торжества. Сначала — безукоризненно вежливый, даже когда наступали на больную мозоль. Чеканящий слова. Его удалось растормошить. Только тогда Биттенфельд и узнал имя — Александр. Такое же прямое, как и сам мальчик. Мальчик, теперь снова умирающий от рака. Во второй раз. Добрый, отзывчивый, правильный мальчик. — Все в порядке? Фриц-Йозеф с усилием вырывается из заколдованного круга смерти. Неужели начинал засыпать, погружаясь в себя? — Да, — улыбнуться гораздо проще, чем кажется. — Все идет наилучшим из возможных способов. Судя по выражению лица, Адальберт не верит ни на секунду, но, отставив чашку в сторону, спрашивает: — Тогда я пойду? — Если хочешь. — Я спать хочу, — чуть капризно тянет Фаренхайт. Еще бы, он ведь хотел уйти еще часа два назад, а сейчас уже поздняя ночь. — Да, конечно. Биттенфельд может дойти до гостевой спальни почти прямо. Грустно покивав головой, Адальберт обещает расстелить постель сам, и Фриц-Йозеф уходит с чувством выполненного долга. Ночью ему снятся лица: искаженные болью, изуродованные, обезображенные. Мальчики, искусавшие губы так, что их невозможно загримировать для похорон. Мальчики, юноши, мужчины. Кареглазые, со снежно-белыми бровями. Они везде, они все похожи друг на друга, они все совершенно разные, и нет конца этой круговерти. С трудом Биттенфельд вырывается из липкого, бессмысленного кошмара, а потом проваливается в него вновь. До самого утра блуждая по лабиринтам собственной беспомощности. Уговаривая себя, что все равно. Что сам убил больше людей, что все смертны, что ничем не может помочь, ведь базы доноров нет. На ее создание требуется время, а Старый Рейх был слишком обеспокоен вопросами войны, чтобы думать о такой ненужной вещи. Утром Фрица-Йозефа мутит от выпитого накануне, и Адальберт кажется прекрасным духом, протягивающим умирающему от жажды путнику стакан воды. Днем призраки сна отступают, и проще поверить разуму, что самокопание не приведет к цели. И мальчику двадцати лет от роду не будет легче, если Биттенфельд, которого он толком и не знает, будет гипнотизировать потолок в поисках решения, которого нет. * * * Неделя пролетает незаметно. Биттенфельд старается не думать о том, чего не может изменить. Первая операция будет в среду — это через пять дней, через четыре, через три... Александр боится, что грудь обезобразит огромный шрам, и как же он будет смотреться на пляже? Фриц-Йозеф боится, что парень просто не выкарабкается. Ведь рецидив тяжелый, а это стариков рак может грызть годами, у молодых все стремительней и злее. Биттенфельд не думает о проблеме, ему хорошо. У него осень, и листья золотом осыпаются на блестящую влажную мостовую. Особенно красиво, когда небо разделено надвое, одна сторона чернее ночи от тяжелых набрякших туч, другая же напоена солнцем и счастьем, а посередине — багрянец празднично разодетых кустов. Стараясь не думать о неизбежности, Биттенфельд вглядывается в окружающий мир. Когда рядом проходит беда — не привычная, солдатская, а какая-то неправильная, совершенно иная, из тех, которым на земле не должно быть места, — острее чувствуешь свою уязвимость. Чувство, запретное для военного. Фриц-Йозеф готов почти поклясться, что, бросаясь в гущу боя, не думая о последствиях, упиваясь азартом и собственной храбростью, он бросает вызов именно своей мимолетности. И всегда выходит победителем из схватки. Женщины любят наглых и уверенных в себе, леди Фортуна — не исключение. Поэтому нельзя допускать сомнений и страха, надо жить широко, наотмашь, вытаскивая из себя эту страсть к огню даже тогда, когда мир становится блеклым. Осень бывает разной. Не только пламенной, но и серой. Листья истончаются, становятся похожи на кружево паутины. Страшно взять в руки — рассыплются. Эмоции взвинчены до пика, до боли в сердце. Самый сильный накал — ну же! еще немного! А потом будет такое же головокружительное падение с горы в бездну. Останется только смеяться, чувствуя воздух, бьющий в лицо. С вызовом смотреть на непостоянную леди. Какое ему дело до этого парня, которого, может быть, уже сейчас готовят к операции? — У тебя жар? — на лоб ложится прохладная рука. Остается только усмехнуться в ответ. — Адальберт, ты опять подошел незаметно. И как же здорово, что перешли на «ты». Хотя Биттенфельда смущает еще не заданный вопрос и собственный не произнесенный пока ответ. Будет даже забавно признаться в собственном страхе вслух. Интересно, сильно Фаренхайт поменяется в лице? — Пошли, я провожу тебя до дома. Прослежу, чтобы ты лег в постель. Невозможно сдержать смех, ведь они оба знают — у Биттенфельда нет никакого жара. — Боишься, без конвоя я сбегу? — Фриц-Йозеф смеется и от души хлопает Адальберта по плечу. Тот смотрит укоризненно, но молчит. Когда за ними защелкивается дверь, то Фриц-Йозеф чувствует себя как в ловушке под пристальным взглядом. — Рассказывай, — заявляет Фаренхайт, без разрешения начиная хлопать дверцами кухонных шкафов. — Что именно? — Биттенфельд пытается изобразить недоумение, но ему плохо удается. — Что хочешь. Все. Все подряд. За Адальбертом забавно наблюдать. Голос звучит очень жестко, но сам он, кажется, полностью поглощен поисками. Наконец, из недр шкафа извлечена банка с какао. Щелкает включенный чайник, стучат пузатые кружки, которые Биттенфельд не доставал уже давно. На одной нарисована пчела, больше похожая на медведя, а на другой — заснеженные вершины гор. Что они подарены на выпуск, Фриц-Йозеф помнит точно, но не помнит лиц даривших. — Я жду, — настаивает Адальберт, залезая в холодильник почти с ногами. Молоко, как и положено продуктам первой необходимости, прячется глубоко. Просто так не достать. Биттенфельд тянет до последнего момента, пока перед ним не оказывается чашка с пчелкой, полная дымящегося напитка, а напротив не садится Фаренхайт. Он больше не настаивает, просто смотрит, и от его взгляда становится неуютно. — Это глупость, — честно предупреждает Биттенфельд. — И у меня нет ничего к чаю. — Это глупость, из-за которой ты за две недели стал напоминать собственную тень. Если полгенштаба считает, что ты худеешь, то я этому не верю. И не улыбайся, все равно не верю. Биттенфельд тщетно пытается согнать с лица радостное выражение. Ему становится легко, а проблема кажется пустой. Можно было бы попробовать отшутиться, но Фаренхайт настроен на борьбу до победного конца. Все же, когда Адальберт, несмотря на нахмуренные брови, не может справиться с ответной улыбкой, то становится легче. Отставив чашку, Биттенфельд встает из-за стола, начинает мерить кухню шагами. — Пойми меня правильно, я его почти не знаю. Договорились? Он очень дальний родственник, и я его видел раз семь, не больше. Маской, высеченной изо льда, застывает лицо Адальберта, и он делает быстрый маленький глоток, так, что уже Биттенфельду приходится успокаивающе погладить его по плечу. — Ты не думай, это не любовь или еще что-то. Просто он так восторженно на меня всегда смотрел. Ну… ты понимаешь, это тешит самолюбие. Признаваться в собственном тщеславии не очень приятно, ведь обратил внимание на парня только потому, что тот смотрел в рот. Но и не более постыдно, чем признавать, что не можешь справиться с эмоциями. Фриц-Йозеф садится рядом с Фаренхайтом на корточки, смотрит снизу вверх, заглядывая в глаза. Тот в ответ проводит по волосам, и Биттенфельд не может не жмуриться от удовольствия. — Он совсем ребенок еще. Я знал, что у него был рак и что если до двадцати шести не будет рецидива, то все закончится благополучно. Болезнь уйдет. Это почти как знать, что у тебя вражеский флот в тылу, понимаешь? Адальберт все понимает. Он смотрит очень внимательно и только осторожно гладит по волосам. Биттенфельд чувствует, как черный тугой комок в груди, тягучий сплав ужаса, отчаяния, беспомощности плавится под этими прикосновениями. Змеи, которые завязались в узел страха, расплетаются сами собой, расползаясь в разные стороны. — Ему всего двадцать, понимаешь? Всё заново. Ему удалят часть легкого, и неясно, что с донором костного мозга. А я ничем не могу помочь. Вообще. Меня грызет беспомощность. Я — великий адмирал, победитель и без пяти минут герой... Где те уланы, которых я смогу натравить на болезнь? Где те корабли, которые лихо и с гиканьем сметут врага? Мой флот бесполезен, я слабее любого человека. Да что там, я трусливей этого ребенка, потому что не могу справиться с собственным страхом! Фриц-Йозеф в гневе ударяет кулаком в пол. Костяшки сковывает болью, только и она не поможет пареньку в больничной палате. — Не со всем можно справиться. Адальберт берет его лицо в ладони. — Иногда вера помогает. Невозможное случается. Легко целует в лоб, в бровь. Чуть улыбается, когда Биттенфельд, моргнув, щекочет его подбородок ресницами. — Случается невозможное, нам ли не знать. У губ Фаренхайта сладкий вкус какао, а поцелуй дурманит крепче виски. Собственное признание, очень похожее на истерику, затем – поцелуй, а Фриц-Йозеф вместо романтики думает, как болят ноги от долгого сидения на корточках. Поэтому приходится распрямиться и нависнуть над Фаренхайтом. — Ноги затекли, — извиняющимся тоном сообщает он и целует уже сам. — Теперь ты доволен? — Я буду доволен только тогда, когда ты поверишь. Если не в себя, то хотя бы в него. — И как, по-твоему, мне поверить в себя? — Постарайся найти способ. Или, по крайней мере, перестань убиваться о проблему, которую не можешь решить. — Я бы с радостью, — тяжело вздыхает Фриц-Йозеф, — но я не могу, понимаешь? Крутится и крутится в голове. Не переключиться. — Постарайся, иначе никому не будет легче. Биттенфельд чувствует, как Адальберт заправляет ему за ухо выбившуюся прядь. А потом Фриц-Йозеф, как послушный ученик, старается выполнить упражнение. Забыть, отвлечься, не думать. Захлебнуться человеком, который рядом. * * * Мало на земле более шумных и вместе с тем чопорных ситуаций, чем вручение дипломов. Выпускники одеты в торжественные мантии, родители утирают драматичные слезы. — Ты действительно думаешь, что твоя многоуважаемая родственница нас не заметит? — склонившись к самому уху Биттенфельда, спрашивает Фаренхайт. — У человека должны быть мечты. Если в них верить достаточно сильно, то они воплотятся в реальность. Вокруг гудит толпа, затихая только когда объявляют следующего выпускника, чтобы вручить ему почетную грамоту. Недавним студентам нет особого дела до родителей и родственников, все их мысли заняты предстоящей выпускной вечеринкой. Когда на сцену поднимается Александр, то сам момент награждения Адальберт пропускает. Его складывает от хохота, ведь Фриц-Йозеф встречает парня таким приветственным рыком, что шансов остаться незамеченными у них точно больше нет. Название: Carpe diem!Лови момент! - лат. Автор: WTF LoGH 2014 Бета: WTF LoGH 2014 Размер: мини, ~2650 слов Пейринг/Персонажи: Фриц-Йозеф Биттенфельд/Райнхард фон Лоэнграмм Категория: слэш Жанр: драма, романс Рейтинг: PG-13 Предупреждения: AU Краткое содержание: вскоре после спасения из музея изящных искусств Райнхард просит адмирала Биттенфельда почитать ему древнюю терранскую новеллу... Примечание: 1. По заявке с Зимнего Инсайда: Напишите что-то с парой Райнхард /Биттенфельд. Любовь рыжего должна быть вознаграждена 2. В тексте цитируется и пересказывается новелла Антонфранческо Граццини по прозвищу Ласка из «Вечерних трапез» (трапеза первая, новелла I) flibusta.net/b/194930/read#t19 Размещение: запрещено без разрешения автора Для голосования: #. WTF LoGH 2014 - работа "Carpe diem!" — Ваше превосходительство, а диван Его Величества… кушетку эту, куда? – драматическим шепотом поинтересовался один из офицеров. Биттенфельд отмахнулся. — Везите за нами в «Аркадию». И не отвлекай больше, не до тебя тут. Он поднял на руки императора, такого легкого, несмотря на внушительный рост — кайзер был ненамного ниже самого Фрица-Йозефа, и осторожно поднес к предусмотрительно открытой дверце лимузина. Рихард Ойген уже сидел за рулем; Эмиль быстро забрался на заднее сиденье — кажется, с тем же полотенцем в руках, которое он прикладывал к горячему лбу императора в окруженном огнем и дымом музее. Его Величеству, видно, было совсем плохо — он прикрыл глаза и изо всех сил старался не застонать. Жар тела чувствовался даже через плотную ткань мундира, но лицо оставалось бледным, и капли пота снова выступили на лбу. Эмиль приложил полотенце, и кайзер тут же слегка отстранился — в летнем воздухе, нагретом приближающимся пожаром, ткань давно высохла. В машине исправно работал кондиционер, но казалось, что горячие волны исходят даже от волос императора, языками золотого пламени разметавшихся по спинке сиденья… Не отвлекаясь от дороги, контр-адмирал Ойген протянул командиру рацию. — Соедините с Валеном, — Биттенфельд старался говорить тише, не переставая вполглаза смотреть и на дорогу, и на кайзера, — Август, ты в штабе? Да, едем. Быстро подготовьте апартаменты, врачей и климат-контроль, слышишь? Никаких стандартных кондиционеров, под ними Его Величество наверняка простынет. Да, и реанимацию — всё, что только можно. Через пятнадцать минут будем у входа в отель, конец связи. Ойген вёл безупречно — достаточно быстро, но плавно, чтобы не растрясти страдающего пассажира. Два раза им приходилось сворачивать с кратчайшего пути — дорогу застилали клубы дыма, и ехавшая впереди машина сопровождения начинала отчаянно сигналить… В «Аркадии» Биттенфельд так и не лег спать и весь остаток ночи мрачно пил кофе за коммом в ожидании вестей о здоровье императора. Он заснул ненадолго только утром, когда сообщили об улучшении, а около шести вечера позвонил Кисслинг. — Его Величество желает вас видеть, генерал-адмирал Биттенфельд. «Желает видеть» — значит, приглашение неофициальное. Фриц-Йозеф задержался не больше, чем на минуту, — позвонил Ойгену, на бегу глянул в зеркало, пару раз для очистки совести провел расческой по рыжей гриве и устремился к лифту. Кайзер полулежал на том самом узком зеленом диване из музея с толстой книгой в руках. У Биттенфельда появилось безотчетное чувство, что Его Величеству тяжело держать переплетенный в позолоченную кожу огромный том, и захотелось осторожно взять его из бледных рук. «Да он вообще ест что-нибудь, кроме питательных растворов из капельницы?» Император кивнул Кисслингу, занявшему свое место у дверей, и жестом отпустил стоявшего рядом с сервировочным столиком Эмиля. — Садитесь поближе, Биттенфельд. Кисслинг, позаботьтесь, чтобы нам не мешали. Начальник охраны вышел, бесшумно закрыв тяжелые створки. Пока адмирал нёс к кушетке плетеное кресло с легкомысленной пятиугольной подушечкой золотистого шелка, Райнхард заговорил – негромко и как-то особенно мягко, по-домашнему. — Спасибо за то, что спасли Эмиля, адмирал. Он бы не ушел из музея без меня. А я мало что тогда соображал, — добавил Райнхард, невесело улыбаясь. Похоже, настроение у кайзера сейчас было немногим лучше, чем вчера. И, как тогда, Фриц-Йозеф не знал, что сказать. Во время пожара слова не требовались, а теперь... Теперь у него наготове сотни слов, но Биттенфельд не считал себя настолько близким к императору человеком, чтобы говорить о том, что Райнхард фон Лоэнграмм нужен всей Галактике, что пока он жив – живет и надежда, что удастся победить болезнь, и что отчаяние — прямой путь к поражению. «Сражайтесь же! Бейтесь, не теряйте мужества, как бились всю свою жизнь. Вы еще так молоды, вас ждут императрица и маленький принц. Вас все любят, как же мы без вас?» Вместо всего этого он неожиданно для самого себя спросил: — Что у вас за книга, Ваше Величество? — Антология древних терранских новелл, ее принесли с «Брунгильды». Давний подарок Меклингера, на который раньше не находилось времени. Он говорил, что это очень веселое чтение. Фриц-Йозеф недолюбливал адмирала-художника за напыщенное высокомерие и разбросанность — по его мнению, Эрнест мог бы добиться большего, если бы не транжирил свой талант и свое время куда попало. Император прервал его размышления о Меклингере, тихо попросив: — Почитаете мне? Я как раз остановился на истории про болезни и врачей, но в вашем исполнении, — Райнхард протянул книгу смущенному адмиралу, — уверен, она мне понравится. Древняя повесть с самого начала выглядела веселой и легкомысленной — разудалая байка о враче, больной жене, муже и служанке даже захватила Биттенфельда. Он читал довольно громко и выразительно, изредка поглядывая на улыбавшегося кайзера. Но с какого-то места Фриц-Йозеф начал неудержимо краснеть и перемежать чтение тихим «гм-гм». — Тебе надобно, коли ты в самом деле желаешь, чтобы жена твоя стала здорова, переспать с ней, ибо я не нахожу у нее никакой другой болезни, кроме чрезмерной пылкости. Нет иного средства или способа вылечить ее, как порезвиться с ней по-супружески. И сделать сие я советую тебе незамедлительно. Поднатужься и обслужи жену покрепче. Но учти, если ей и это не поможет, то она обречена на смерть. Райнхард заинтересованно слушал, а когда повествование дошло до того, как муж по совету врача приготовил роскошное угощение на двоих в покоях больной жены, прервал чтеца. — Этот древний автор воистину гениален. Он довольно кратко пишет об ужине, а мне сразу же захотелось поесть. — Но это же, — у Биттенфельда перехватило дыхание, — это же замечательно, что у Вашего Величества появился аппетит! Император внезапно нахмурился. — Одно плохо — врачи могут запретить. Но мы им не скажем. Кстати, вы сегодня обедали? — Я пил кофе, Ваше Величество, — честно сказал адмирал. — Понятно. Вы волновались, не ели и не спали. Успокойтесь, мне намного лучше. — Кисслинг! — Райнхард повысил голос совсем немного, но начальник охраны тут же возник на пороге. — Обед на двоих, и побольше мяса, но сервируйте всё на одну большую порцию, а второй комплект тарелок и приборов как-нибудь потихоньку пронесите. На десерт вино и фрукты, без кофе мы обойдемся – мне не стоит, а генерал-адмирал Биттенфельд, похоже, выпил недельную норму за последние восемнадцать часов. И потом не пропускайте никого, если будет что-то срочное — позвоните на комм. — А вы читайте, адмирал, читайте, — добродушно приказал кайзер изумленному Фрицу-Йозефу, когда дверь за начальником охраны закрылась. Биттенфельд обреченно вздохнул и продолжил. Если Его Величеству полегчало, он готов читать даже это непотребство, пока не охрипнет. — Я пытаюсь поддержать в тебе жизнь, душечка ты моя ненаглядная. Таково лекарство от твоей хвори. Поэтому молчи и не рыпайся. Лекарство твое теперь я держу в своих руках! Приготовься принять его, моя сладость, и ты встанешь с постели совсем здоровой. Но вскоре смущение прошло, и через несколько минут они оба смеялись, едва обращая внимание на расставлявших приборы Кисслинга и Эмиля, которые прервали чтение «на самом интересном месте» - как чуть позже обронил Райнхард, расправляясь с куриным шницелем. Когда дело дошло до сладкого красного вина и фруктов, император сам взял лежавшую рядом с ним книгу. — Теперь я почитаю вам, Биттенфельд. Женщина, решившая поначалу лежать неподвижно, словно мраморная статуя, не удержалась потом от некоторых телодвижений, и ей понравилось то, как муж обнимал ее и каким образом он, по его уверениям, совал в нее сие лекарство. Она вдруг ощутила, что у нее исчезли все недуги: мучительная лихорадка, головная боль, слабость и ломота в суставах, и что ей стало вдруг совсем легко, словно вместе с тем, что изошло из нее, вышли все недомогания и вся хворь. Голос кайзера Райнхарда мог быть очень разным – звонким и решительным, когда транслировался с мостика «Брунгильды» на все корабли Рейхсфлота и все планеты обитаемой Галактики; обвиняюще-суровым, когда слова его свинцовой тяжестью ложились на головы и плечи, пригибая к земле правых и виноватых. Но такого голоса у императора генерал-адмирал Биттенфельд не слышал никогда. Негромкий — и тем не менее заполняющий всю комнату, обволакивающий невидимым мягким одеялом. Фриц-Йозеф почувствовал тревожащую и невыразимо приятную щекотку во всем теле. И кровь всё сильнее приливала к лицу — он почти ощущал, как она превращается в жаркое пламя. У адмирала горели щеки и слегка шумело в ушах. Когда же он решился посмотреть на императора — тот отложил книгу и непринужденно положил руку на спинку дивана, словно сидел на садовой скамье. Его лицо было безмятежно-спокойно, и так хотелось думать, что едва заметный румянец на щеках — от нескольких глотков легкого вина, а не от поднявшейся температуры. — Врачи говорят, что мне осталось жить около двух месяцев. — Нет!.. — начал было Биттенфельд. Кайзер жестом остановил его, продолжив: — И, возможно, я больше не буду чувствовать себя так… сносно, как сегодня. Поэтому прошу вас, Фриц — или Йозеф? — Фриц, — автоматически ответил ничего не понимающий адмирал, — всё, что угодно будет Вашему Величеству. — Я хочу, чтобы вы сделали это по доброй воле, я не стану принуждать вас. Хочу, чтобы вы опробовали на мне древнетерранский метод лечения, о котором мы только что прочли. Я в здравом уме и не хуже вас понимаю, что в книге всё было не всерьёз, и тем не менее… Биттенфельд пораженно молчал, не сводя взгляда с раскрасневшегося Райнхарда. Тот старался выглядеть спокойным, но явно был взволнован и смущен, как юная девушка. И красив, как никогда прежде. — Мой кайзер, вам может стать хуже, — адмирал боролся с желанием опуститься на колени у ног кайзера и умолять его отменить просьбу. — И это единственное, что вас останавливает? — Райнхард поднялся, положил на пол книгу и подошел к вскочившему с кресла Биттенфельду. — Фриц, я все равно скоро умру, но обещаю вам, что не сегодня. Постарайтесь понять — я ошибался не раз, и за мои ошибки часто платили другие люди. А сейчас я уверен, что не ошибся. * * * Райнхард не боялся смерти. Он был зол на нее — на врага, которого не мог победить. Как ни бейся, как ни стремись — подстережет за углом и нанесет удар исподтишка. А ведь он не сделал всего, что был обязан сделать. И уж тем более – того, что хотел. Женился на прекрасной и умной женщине — но так и не полюбил ее. Стал отцом – но не вырастил сына, завоевал Галактику, но не выстроил единую Империю, разве что вырыл для нее котлован и заложил фундамент. Может быть, осознание близкой смерти — не только зло, но и благо? Появляется время подумать о том, что и как ты успел и чего не успел, и появляется странная способность по-иному смотреть на привычные вещи и привычных людей. Вчера, открыв глаза, когда машина резко затормозила, он увидел, как на него смотрит Биттенфельд. Возможно, не отдавая себе отчета, как много говорит своим взглядом. Скорее всего, не отдавая. Когда лимузин остановился у входа в «Аркадию», Райнхард собрал все силы, чтобы самостоятельно выбраться из машины и пройти к лифту — пусть и опираясь на Фрица-Йозефа, но всё же не на его руках. Не потому, что не хотел показывать слабость, — с этим уже ничего не поделать, скоро он вообще не сможет встать. Просто чтобы адмирал увидел, что ему легче. Утром Райнхард приказал вызвать одного из врачей. «Любого, Кисслинг. Доверяю вашей интуиции и вашим досье». — Мне нужно сильное стимулирующее средство. Чтобы чувствовать себя более-менее живым сегодня вечером. Пожилой медик поклонился. — Самое безопасное, если так можно выразиться в данных обстоятельствах, — капсула пролонгированного действия. Ее хватит до полуночи, но потом вам нужно как следует выспаться, Ваше Величество. И я не гарантирую, что даже после двенадцатичасового сна ваше самочувствие не ухудшится. — Мне не нужно гарантий. Мне нужна… работоспособность. Несите капсулы и помните о том, что вы брали на себя обязательство о неразглашении. Медик хотел еще что-то сказать, но сдержался, молча козырнул и вышел. Сжимая в ладони упаковку с оставшимися тремя капсулами, Райнхард понимал, что именно не решился сказать врач: лекарство настолько сильнодействующее, что и здоровому человеку навредит. «Смешно, не правда ли?» — обратился он неведомо к кому. Раньше знал бы, что к незримо присутствующему рядом Кирхайсу. Теперь он уже не был так уверен. * * * «И почему все считают, что у него желтые глаза?» Светло-карие, ореховые, с неожиданными серо-стальными прожилками — они оказались так близко, и вдруг стало обидно до закипавших в уголках глаз гневных слез, что он только сейчас встретил человека, которому мог доверить всё. Включая себя самого. Невозможно противиться приказу кайзера. Непредставимо оттолкнуть от себя живого бога — прекрасного, как сам Бальдр, и столь же обреченного. Нет, он не станет об этом думать — пока Райнхард жив, пока есть хоть малая надежда его спасти… Фриц-Йозеф гнал от себя и мысль, почему кайзер выбрал именно его, чтобы почувствовать себя живым. Не надо думать о таком, когда рядом с ним, в его объятиях на пахнущем гарью и дымом узком зеленом диване тот, кого он столько раз видел в жгучих, стыдных снах, из-за кого не помышлял о том, чтобы завести постоянную женщину или даже мужчину — всё время боялся бы обмолвиться, назвав ту или того в темноте, в полусне или напротив — в жаркой яви — его именем. Если у Его Величества была температура, то совсем небольшая, — во всяком случае, Фрицу очень хотелось бы, чтобы щеки, лоб, губы Райнхарда горели по другой причине. А дальше всё стало просто: Император Галактического Рейха и Райнхард, смысл и свет его жизни — наконец перестали раздваиваться в его разуме и чувствах. Простая, «форменная» голубая пижама — точно такие же были на раненых в госпиталях по всему Рейху, а под ней тонкое, исхудавшее тело, напряженное, гибкое, льнущее к нему, словно намагниченная стальная струна. Райхард совершенно не походил на больного — это наполняло радостью и лишало остатков сдержанности. Биттенфельд проснулся — или очнулся? — от тихого смеха прямо над ухом. — «Универсальный электродный гель для электромиостимуляции, 1 000 граммов». Фриц, я совсем об этом не подумал, но ты… какой ты молодец! — Мой кайзер… Райнхард отбросил флакон с медицинским гелем, прижал палец к губам Битенфельда и покачал головой. Он выглядел бледнее, чем час, два — или вечность? — назад, но словно светился изнутри. — Мы одни, Фриц. И Кисслинг по-прежнему держит оборону в коридоре. Фриц-Йозеф успел забыть и о Кисслинге, и о том, что между ними и коридором отеля «Аркадия» всего лишь створки дверей, к тому же не запертых изнутри. Райнхард молча сидел не просто рядом с ним – вплотную, уже одетый в пижаму и успевший укрыть их обоих легким белым пледом. Биттенфельд понимал, что нужно что-то сказать, чтобы прервать неловкое молчание. Но пока он просто взял его руки в свои, удивившись, насколько они холодные, и принялся согревать в ладонях. — Я как раз хотел тебя об этом попросить, — улыбнулся Райнхард, — ты такой горячий. * * * Göttern kann man nicht vergelten; Schön ist’s, ihnen gleich zu sein. Gram und Armut soll sich melden, Mit den Frohen sich erfreun. Не нужны богам рыданья! Будем равны им в одном: К общей чаше ликованья Всех скорбящих созовём. (из «Оды к радости» Шиллера) — Девять часов ноль-ноль минут по корабельному времени. Райнхард выключил будильник и покрутил в пальцах полупустую упаковку стимулятора, прежде чем отправить ее в утилизатор. Вчера врач сказал, что от еще одной принятой капсулы вреда не будет – прошло уже две недели с момента приема первой, а через какое-то время можно и еще. «Ведь состояние Вашего Величества немного улучшилось, но мы пока не рискуем делать какие-либо прогнозы». Но он решил больше не прибегать к стимуляторам. Вчера был второй и последний раз — чтобы самому, без посторонней помощи, подняться на «Брунгильду». А теперь — будь что будет. Он поступит по принципу древних, призывавших ловить момент и как можно меньше верить будущему. Император решил не вызывать Эмиля и оделся сам, с улыбкой прислушиваясь к громкому шепоту Фрица-Йозефа в приемной. — А тебе не рано читать такие книги, Эмиль? — Его Величество сам вручил мне ее, ваше превосходительство. Он сказал, что уже не раз читал эти древние новеллы и помнит их почти наизусть, там много не только забавного, но и поучительного. — Хм, вот как… «Прости мне эту маленькую ложь, Фриц. В главном я был с тобой честен. «Когда нет другого лекарства и доктора не знают, что предпринять, весьма надежным средством, вылечивающим в самый короткий срок, являются любовные забавы», — шутливо писал древний автор. Я поверил всерьез, — но не ему, а тебе. Твоей любви, твоей силе, твоей вере в меня. Круг замкнулся, и мы оказались внутри. А мир вокруг нас состоит из простых слов, явлений и понятий, но они порой сплетаются в столь сложные узоры, схемы, конструкции — назови как хочешь, — что порой их трудно разглядеть. Но однажды всё становится на свои места. Если я выживу, на Феззане мне предстоит сделать нелегкий выбор — или не делать его, что тоже будет выбором. Но пока между нами — только биение наших сердец, а вокруг, за тонкой корабельной обшивкой — полная бесчисленных звезд бездна…» Райнхард перечеркнул написанное, каждое слово и каждую букву. Нет, это столь же фальшиво, сколь и трусливо – доверять бумаге то, что не можешь сказать вслух. Он сумеет всё это сказать, а потом попробует не выжить — а просто жить, не ожидая смерти. Час за часом и день за днем, не забывая наслаждаться каждым мгновением. doc

@темы: Шоб було!, Честно спёртое, ФБ-2014, ЛоГГонутое, фанпродакшн