13.08.2014 в 23:50
Пишет fandom LoGH 2014:fandom LoGH 2014. 2 lvl, миди 2
URL записиВ верхней части - Вальтер фон Шёнкопф, в нижней Оскар фон Ройенталь, гражданин демократического Альянса и подданный Империи, соответственно. Сильные, смелые, армейскую службу начинали в десанте. Оба дворяне.
Эмигрант Вальтер фон Шёнкопф стал генералом особого десантного полка "Розенриттеры" (Рыцари Розы), Оскар фон Ройенталь дослужился до одного из высочайших чинов в имперской армии и был назначен губернатором Новых земель - территории завоёванного Альянса.
Оба погибли в бою.
Список работ
Список работ
Феззанский альбом
Я вернусь
Феззанский альбом
Название: Феззанский альбом
Автор: fandom LoGH 2014
Бета: fandom LoGH 2014
Размер: 5330 слов
Пейринг/Персонажи: Каспер Линц/Эльфрида фон Кольрауш, Доминик Сен-Пьер
Категория: джен, гет
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: постканон, ООС, повседневность
Краткое содержание: в Галактике наступил долгожданный мир
Примечание: в основе 2 заявки:
1. на ФБ-14 "А напишите про Эльфриду что-нибудь хорошее и не моралфагское? Можно в постканоне."
2. с феста однострочников "Каспер Линц/Эльфрида фон Кольрауш. Постканон. Любовь, воплощенная в картине, или картина, породившая любовь?"
Размещение: после деанона
Скачать: Яндекс Диск
Для голосования: #. fandom LoGH 2014 - "Феззанский альбом"
I
Каспер Линц, полномочный представитель Баалатской автономии, оставшийся после отъезда президента доделывать срочные дела — на пару месяцев, не дольше! — прожил на Феззане ровно десять лет. Имперская роскошь претила ему, как и несносное бахвальство феззанских торгашей: тому и другому Линц, солдат в глубине души, предпочёл бы простоту. Но демонстрировать здесь неприхотливость значило выражать открытый протест.
Между свободным самовыражением и необходимостью сдерживаться ради соблюдения приличий Линц прошёл все стадии, а в итоге почувствовал однажды, что превращается в феззанского обывателя. Поначалу это бесило, и Линц одно за другим отправлял Юлиану прошения об отставке.
Часто Касперу приходило в голову, что он оказался куда дальше от своей родины, чем хотел. Где-то в Баалате строился новый мир, а Каспер, как человек мира старого, должен был налаживать отношения с Новой империей. Выходило, что он завоевал свободу, но не для себя, и в самой благоустроенности нынешней жизни Линцу чудилась насмешка над всем его прошлым. Или оно, или настоящее было ложью.
Скорее уж настоящее, если на то пошло. Сытый, благополучный, насквозь фальшивый Феззан. Линц, конечно, отличался от здешних жителей. Пока отличался. Наверное. Два года назад — точно отличался.
Было трудно почувствовать себя здесь живым. Ради этого он рисовал. Раньше рисование доставляло радость, а лица сослуживцев на рисунках Линца никогда не искажались ненавистью или болью. Люди мягко улыбались своим мыслям, скучали, сердились, насмешничали, но ни войны, ни самого Линца в тех работах словно не существовало. А теперь казалось, будто карандашу в руках Каспера передалась беспощадная ярость розенриттерского топора.
Линц рисовал в основном карикатуры. Неудивительно: новые лица, встречавшиеся в дворце, Касперу были чаще всего неприятны. Чиновники принадлежали старому режиму в той же степени, что и новому, изменить их было задачей, непосильной даже для великого государя — разве что Лоэнграмм, как живший в незапамятные времена терранский пророк, вздумал бы водить свой народ сорок лет по пустыне до тех пор, покуда последний подданный Гольденбаумов не упокоится с миром. Собственно, рисование было для Каспера единственным способом как-то сдержаться, не наорать и не придушить очередного идиота со стеклянными глазами, повторяющего заученные фразы. Каспер не мог подвести Юлиана, и достопочтенные подданные её величества постепенно заселяли придуманный художником гротескный мир, Фазанию, широко раскинувшуюся на страницах записных книжек Линца. Разумеется, он никому их не показывал, а привычка баалатского посланника чиркать что-то в блокноте во время переговоров не привлекала особенного внимания. В конце концов, господин Линц не первый среди дипломатов, кто придумал забавляться рисованием.
Ещё одним способом немного развеяться были прогулки по городу. Линц, возвращаясь со службы, часто отпускал машину, чтобы пройтись.
В тот сентябрьский день желание прогуляться медленно превращалось в настоятельную необходимость. Каспер мечтал о глотке свежего воздуха во время безобразно затянувшихся переговоров об условиях поставок генетически модифицированной пшеницы из приграничной зоны на территорию Баалата. Каспер давно уже молчал, собираясь ответить на аргумент получасовой давности, как только представится случай вставить слово, и сознавая всю безнадежность своего намерения; выражаясь фигурально, утлая лодчонка возражений Каспера бесславно гнила у самых истоков могучего и бурного потока красноречия его оппонента, меж тем как поток этот величаво и стремительно увлекал разум слушателей через равнины и горные ущелья к бездонному океану, где смешиваются воды земные и звезды небесные, срываясь с края света туда, где уже нет ни верха, ни низа, ни правых, ни виноватых, а лишь тьма внешняя, тоска зелёная и скрежет зубовный.
Внезапно повисла тишина. Каспер очнулся и понял, что худощавый имперец по другую сторону массивного стола любезно улыбается, молчит и ждёт ответа.
Господин Линц с наслаждением протянул список заранее приготовленных вопросов на двадцати листах.
— Господин Шафт, спасибо за содержательный доклад. Но вот эти вопросы требуют рассмотрения. Я буду ждать ответа.
Присутствующие и так знали, что им придётся встречаться на том же месте через неделю. Чиновник привычно изобразил вежливый интерес и замаскированное недовольство, принимая распечатку из рук Линца: знакомая процедура. Посланнику на мгновение показалось, что даже тайное недовольство ненастоящее. Кто этих феззанцев разберет, они словно куклы, а не люди!
Каспер со всей положенной торжественностью прошествовал по особняку, где размещался департамент по делам Баалатской автономии; принадлежал департамент, к слову сказать, министерству освоения внешних земель, наряду с департаментом изучения природных катастроф, что до некоторой степени уравнивало демократическое самоуправление автономии с метановыми бурями нетеррифицированных планет. В сравнении можно было усмотреть унижение или лесть, в зависимости от политической ориентации; Юлиан Минц предпочитал считать комплиментом, а в знак глубокого уважения к имперской стороне подписал указ о создании министерства Иностранных дел Баалатской республики - настоящего министерства с трофейными пишущими машинками и длинноногими секретаршами в строгих деловых костюмах.
Происхождение Каспера не способствовало поискам вульгарных символов, а привычка к внимательному изучению натуры во время рисования уберегала от желания навешивать ярлыки на всё непонятное; как дипломат, он не мог не быть ироничным и потому охотно наслаждался спектаклем до тех пор, покуда инстинкт опытного солдата не оповещал об опасности... но увы, на Феззане угрожала не опасность, а только беспросветная скука.
Каспер вежливо наклонил голову, прощаясь с докучным собеседником в парадном вестибюле, под благосклонным взглядом императрицы Хильдегарде, взирающей на своих подданных с великолепного пятиметрового портрета в резной золочёной раме. Через внутренний дворик к машине господин Линц шёл уже только в сопровождении собственных телохранителей. На улице Каспер с облегчением взглянул на пасмурное небо. Начинался дождь; один из телохранителей заботливо раскрыл зонт, словно небесный купол, и Каспер некстати подумал, что именно на Феззане однажды изобретут фальшивое небо.
Наконец господин посланник устроился на заднем сиденье служебного автомобиля и облегченно вздохнул, когда за ним захлопнули дверцу. Эскорт тронулся, выезжая за ворота особняка. Дождь припустил сильнее, но господину Линцу это не помешало через несколько кварталов выйти, прихватив зонт, и раствориться в толпе на оживленном проспекте. Сворачивая на боковую улицу, Каспер чувствовал себя мальчишкой, сбежавшим с уроков, и, поднимая воротник летнего пальто, невольно усмехался собственному сумасбродству: очень сдержанно, одним уголком губ, как подобает офицеру и дипломату.
Тёплым дождливым вечером город обрел задумчивое, мягкое очарование. Столица дремала под туманным покрывалом. Рассеянное свечение уличных фонарей и вывесок, блеск витрин дорогих магазинов, огни ресторанов расплывались во влажном, тяжёлом воздухе. Рабочий день в большинстве офисов уже давно подошёл к концу, люди разошлись по домам, и шаги редких прохожих гулко звучали в старинных переулках, где издавна селились выходцы из Рейха. Дома здесь были основательнее и старше, чем в более оживлённых деловых кварталах по соседству.
Заметив в большом окне силуэт сидящей женщины, Линц сначала принял её за манекен. Она замерла неподвижно и действительно была похожа на большую, в человеческий рост, куклу. Золотые волосы и платье как у сказочной принцессы из детской книжки, миловидное личико: острый носик, розовые губки бантиком, широко открытые, пустые глаза. Лицо империи, сказал бы какой-нибудь бульварный остряк; но Каспер таким не был, и он предпочел зайти в кафе, чтобы приглядеться к незнакомой даме получше.
II
Незнакомец, возникший из тумана, толкнул дверь и вошёл в кафе. Зазвенел колокольчик, и женщина, сидевшая за столиком у окна, повернула голову. Из-под ресниц она следила за тем, как вошедший ставил зонт в стойку, снимал чёрное пальто и неторопливо стягивал перчатки. Он был хорош, точно герой любовного романа. Покоритель сердец с гордым профилем и властным взглядом, тот, что осмелится прийти к женщине с плёткой, нагло и грубо схватить за подбородок жесткими пальцами, не снимая даже перчаток. Разве не наслаждение для женщины вдыхать острый аромат хорошо выделанной кожи и дождя и, с замиранием сердца, приоткрыв рот, снизу вверх смотреть в ледяные глаза, испытывая завоевателя лживой покорностью?
О, Эльфрида кое-что знала об этом.
В ней что-то сломалось очень давно — или всегда было сломано?
Может быть, всему виной был её первый мужчина — вот уж чья наглость и бесстыдство не знали границ. Она встречалась со многими после, но никто, кроме того ненавистного гордеца, не смог заставить её испытать несравненное чувство униженной беспомощности перед грозной силой. Перед ним она стояла на коленях, сгибалась пополам от истерических рыданий, размазывала по заплаканному лицу тушь и жирную, отвратительно сладко пахнущую помаду. Задыхаясь в одиночестве, она пыталась вывернуть душу наизнанку, чтобы перестать чувствовать насмешки или собственную ненависть, отравленную желанием близости. Ей нужно было совсем немного, чтобы влюбиться, совсем немного покоя и тишины! Остальное она бы придумала сама, прикрыла бы иллюзией грязь, а там — кто знает, иллюзии порой не отличить от реальности. Но он не дал ей ни малейшего шанса обмануться, безжалостно швырял её в хаос мыслей и эмоций, где обрести почву под ногами можно было, лишь достигнув самого дна.
Он ничего не оставил от её гордости. Он мог оставить ей хотя бы ненависть — но и та предала Эльфриду, когда была нужнее всего. Там, в кабинете губернатора, на далёком Хайнессене, где остался батистовый платок с монограммой и младенец без имени.
Эльфрида хотела забыть всё и начать новую жизнь. Она была готова даже простить ради этого, а человек за широким письменным столом смотрел на неё насмешливо и равнодушно, словно знал её настоящую цену; а потом он молча склонил перед ней голову, признавая её ложь правдой, умирая во исполнение её давнего желания. Как равной, он оставил ей царское наследство: победу и память.
Десять лет прошло, из них семь прочно забыты. На вопросы посторонних об этом времени Эльфрида отвечала, что много путешествовала и встречалась с интересными людьми. Ни слова лжи; но что-то такое сквозило в её усмешке, из-за чего расспрашивать подробнее никто так ни разу и не решился.
"Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу", — любила говорить женщина, которая тогда была рядом. Когда Эльфрида выяснила, чьи это слова, оценила иронию. Доминик провела случайную попутчицу через ад, Эльфрида невредимой вернулась в мир живых и даже сохранила прежнее своё имя. Фамилию, правда, сменила, несмотря на отмену закона о преследовании семейства фон Лихтенладе и возвращение всех гражданских и имущественных прав. Уже три года она носит опереточную фамилию Айзенштайн, живёт в новой столице и ради развлечения содержит небольшое ателье. Денег на её счете довольно, чтобы позволять себе маленькие прихоти. Эльфрида любит дорогие ткани, кружева ручной работы, тонкое шитьё и ни в чём себе не отказывает. Кто прошёл долиной смертной тени, убоится разве что смертной скуки.
Она читала в какой-то книге, что у древних варварских народов существовал обычай: хоронить жен и наложниц вместе с погибшим воином. Разумеется, ради того, чтобы покойному веселее жилось на том свете; но Эльфриде иногда казалось, будто в чудовищном обычае есть толика милосердия по отношению к жалким созданиям, не имеющим сил ни умереть, ни жить дальше. Отчего-то Эльфрида была уверена, что обычная смерть не принесет ей избавления от назойливых мыслей: они, эти мысли, слишком давно уже стали частью её души. Может быть, если бы её опоили, изнасиловали, закололи и сожгли на погребальном костре, она обрела бы наконец подобие свободы. Проклятая память, подчиняясь ритуалу, перестала бы существовать, развеялась вместе с пеплом.
Она пыталась забыться, встречаясь с мужчинами, но что смертные люди могли против её демонов? "Я как во сне", — рассеянно сказала Эльфрида очередному любовнику, когда в камине потухало пламя, тени метались по стенам и ей положено было терять голову от страсти; и мужчина, чьего имени она после не могла припомнить, снисходительно усмехнулся её наивной сентиментальности и влажно поцеловал в губы. А она не испытывала в тот момент ни возбуждения, ни отвращения, ни страха - ничего. Мысли её были ясны, она не могла перестать думать и не могла пошевелиться. На грани сознания всплывало какое-то давно позабытое ощущение, и всё казалось нереальным, несообразным, фальшивым до тошноты. Да, как во сне.
И сейчас тоже всё как во сне, хотя и по-другому. Этот красавец, что подошел к её столику, стоит и ждёт её слова. О, что за миг! Воплощение девичьей мечты, мгновение, пропитанное запахами кофе и выпечки, ликеров и сладостей, нежное, словно сливочный крем, сладкое, тающее, как мороженое, сказочное, абсолютно неповторимое. Эльфрида чувствовала, что играет главную роль. Медовый свет ласкался к её коже, бессовестно льстил, стирая приметы возраста. Эльфрида чувствовала, что любое движение её будет сейчас грациозным, любое слово из её уст прозвучит музыкой; но она молчала и не двигалась, и только смотрела непроницаемым взглядом на мужчину.
Она знала, что будет дальше. Он попросит разрешения сесть за её столик. Будут банальные фразы, глупейшие вопросы, пара свиданий, потом секс — да, с ним секс может доставить удовольствие. Одна, две встречи, не больше, она не заслужит третьей, ведь женщин ценят за страсть, нежность, силу, а Эльфрида может дать только пустую оболочку. Уже сейчас бездумное блаженство предвкушения для неё отравлено знанием. С горечью Эльфрида понимает всю прелесть момента, который закончится с первым звуком мужского голоса. Всё ложь.
И правда, он просит разрешения присесть за её столик — и она позволяет, равнодушно кивает ему и отворачивается к окну.
"Если он заговорит, я швырну в него чем-нибудь", — думает Эльфрида, стискивая зубы.
Но он молчит и что-то пишет в записной книжке. Глядя на дождь за окном, она почти забывает о человеке напротив. Она не знает, сколько проходит времени, когда шорох выводит её из задумчивости. Она видит, как незнакомец кладёт перед ней листок бумаги. Стремительные карандашные штрихи сплетаются в набросок — её собственное лицо, узоры на кружевном воротнике, прихотливая вязь локонов, выбившихся из прически, мелкие морщинки в уголках глаз: да, она уже не так молода, но это не важно, ведь здесь и морщины — часть причудливого орнамента. Половину её лица на рисунке закрывает букет сухоцветов в высокой вазе: равноценная часть плоского мира. Эльфриде не обидно, что её приравняли к засохшим цветам. Она думает, рисовальщику надо что-то сказать, спросить его — но не знает, о чём. Когда она поднимает глаза, его уже нет, и это хорошо.
Но через неделю они встречаются на том же месте.
III
Двадцатые годы
Когда-то он сказал приятелю: "Блюмхарт, ты глупостей не говоришь, это верно. Но говори хоть что-нибудь!" Сейчас, глядя на Эльфриду, он невольно думает, что она так же скупо распоряжается своими движениями, как Райнер - словами. Продуманная сдержанная грация в каждом движении, в любой улыбке - особенный оттенок. Эльфриду невозможно застать врасплох, в неуклюжей позе или с глупым выражением лица. Эльфрида соcтоит из тысяч мелочей, и все они, от аромата её духов до кружева летних перчаток, от звонких каблучков до тёмно-красного оттенка губной помады - незаменимые и естественные элементы её совершенного образа, а что за ними — кто знает. Может быть, вовсе ничего. Зато у Эльфриды нет слабостей, и это пугает почти так же, как её тяжёлый, пустой взгляд.
На таких женщинах, как Эльфрида, не женятся. У Каспера и мысли такой не было за десять лет, хотя Эльфрида, с её светской утончённостью, могла бы стать достойной супругой дипломата. Но - нет. Не нужно спрашивать о её прошлом, достаточно одного взгляда, чтобы понять: эта женщина не пообещает быть рядом в болезни и здравии, но будет, покуда мысль, мимолетно посетившая всё ещё красивую белокурую голову, не разлучит их.
Господин Линц вчера получил письмо: его просьбы наконец-то услышаны, его наконец-то отзывают с опостылевшего Феззана. И он невольно задумывается о будущем. Определенно, впереди что-то лучшее. На душе давно не было так легко и спокойно.
Они встречаются дома у Эльфриды. В комнате душно, от запаха лилий начинает болеть голова.
— Мне нужно сказать тебе кое-что, — говорят они одновременно.
— Прости. Говори, пожалуйста, — Каспер улыбается.
— Нет, сначала ты. — Эльфрида серьёзна. Нужно отвечать. Линц не любит спорить с женщинами, но что сказать ей сейчас?
Служанка церемонно ставит на вычурный столик поднос. Две фарфоровые чашки, расписанные незабудками, молочник, чайник, вазочка с печеньем, которое никто не будет есть. Эльфрида сама разливает чай. Каспер молча наблюдает за ритуалом, виденным уже сотни раз. Ради зрителя ничего не поменяется в последовательности заученных действий, но грациозные движения холеных женских ручек сами по себе достойны внимания.
Эльфрида подаёт гостю чашку и отходит к окну.
Отъезд через месяц, сообщает он Эльфриде. Он сидит на диване, а она стоит спиной к нему и поливает цветы на подоконнике из миниатюрной леечки. На улице вечереет, мягкий свет обрисовывает контуры стройной женской фигуры, волоски, выбившиеся из высокой причёски, трогательно просвечивают. Длинная шея безупречна. Плечи чуть вздрагивают - Эльфрида подносит лейку к следующему растению.
— Ты вернёшься? — спрашивает Эльфрида так, словно речь идет о незначащем приглашении на чаепитие.
— Едва ли.
—Хорошо. — Эльфрида чуть заметно кивает и умолкает.
— Ты... больше ничего не хочешь мне сказать? — Касперу немного обидно равнодушие любовницы. Сам он вполне спокоен и всё же хочет напоследок увидеть хоть немного её эмоций.
Она оборачивается, попутно ставит лейку на место. Движения спокойны и точны, осанка идеальна, кукольное личико безмятежно. В голосе лёгкое недоумение.
— Нет.
Каспер немного опасался, что Эльфрида устроит сцену, хотя и странно было бы ждать от неё упрёков, слёз и униженных просьб. Проявления чувств его, пожалуй, раздосадовали бы, хотя и польстили бы самолюбию, не без того... Всё же хорошо, что опасения не оправдались. Каспер смеётся про себя собственному тщеславию, но позволяет себе только сдержанную одобрительную улыбку.
— А что ты хотела мне сообщить?
— Уже ничего, — отвечает Эльфрида.
— И всё же?
—Через два месяца будет концерт в "Новой Олимпии". Твой любимый "Лесной царь" в программе... Впрочем, дата ещё точно не определена. Без тебя я точно не пойду, а ты уезжаешь. Как видишь, мне и правда нечего сказать.
Каспер не находится с ответом. Проще всего подойти и обнять Эльфриду.
— Мы с тобой сходим куда-нибудь ещё, — тихо, низким голосом говорит Каспер ей на ухо.
— Я не хочу.
Эльфрида легко высвобождается из его рук, бесшумно скользит по комнате, забирается с ногами на софу и вытягивается среди подушек, улыбаясь от удовольствия: прохладная гладкая ткань приятно ласкает щёку. Касперу на мгновение кажется, что перед ним не женщина, а ядовитый цветок. В самом деле, не так просто обнаружить Эльфриду среди кружев, блестящего атласа, плотного матового шёлка; её окружает сияние старинных украшений, скорее причудливых, нежели красивых или дорогих; линии её тела едва угадываются в складках ткани. Остроносые, жемчужного цвета домашние туфельки, словно тычинки, выглядывают из-под нежно-розовых многослойных юбок-лепестков. Каспер скользит взглядом по неподвижному телу, и снова ему кажется, что перед ним кукла.
Эльфрида поднимает голову с подушки, устраивается на боку. Словно мраморная Венера, она чуть улыбается, глядя прямо перед собой, на закат в окне, — ласково, как подобает доброй богине. Наступает тишина. Каспер достаёт карандаш и небольшой блокнот в чёрной кожаной обложке с тонким, полустёршимся золотым орнаментом. Ещё несколько рисунков он успеет сделать.
IV
Где-то в начале тридцатых
Эльфрида Айзенштайн занималась своим ателье, была одержима заботами о собственной внешности и внимательно следила за фигурой. Редким болям в животе и общему недомоганию она придала значение не сразу, а когда обратилась к врачам, рак поджелудочной железы оказался уже неоперабельным. Оставалось прожить ещё два месяца, тихо угасая в собственной постели, в дурмане от обезболивающих лекарств, среди вечных лилий, гортензий и пыльных тканей.
Друзей у госпожи Айзенштайн совсем не было. Навещала больную, помимо сиделки, некая госпожа Майер. Говорили, состоятельная пожилая дама с такой же прямой спиной и тяжелым взглядом, как у госпожи Айзенштайн, когда-то была певицей. Приходила она обыкновенно по вечерам и, в отличие от докторов, никогда не садилась у постели больной. Чаще всего она располагалась на диванчике поодаль, курила длинные дамские сигареты и неторопливо пила виски со льдом. Госпожа Айзенштайн глядела в окно. Неизвестно, какое удовольствие больная находила в созерцании однообразного зрелища, но именно ему посвящала почти все часы бодрствования. Госпожа Айзенштайн и её гостья проводили часа два в молчании, а потом госпожа Майер тихо прощалась, целовала больную в лоб, обдавая тяжёлым ароматом духов, сигаретного дыма и алкоголя; золотые украшения на длинной шее гостьи тускло и таинственно мерцали в наступающих сумерках. Госпожа Айзенштайн ловила эти последние искры отражённого света, но уже и они казались слишком яркими. Закрыть бы глаза и уснуть...
Уснуть бы хорошо, но боль не даёт. Нужно потерпеть немного до очередного обезболивающего укола. Часы бьют шесть раз - значит, уже можно. Вскоре, действительно, приходит сиделка, вводит лекарство, и становится легче.
— Я скоро умру, Доминик. — Сознание Эльфриды слегка затуманено, голос звучит утомленно.
— Я знаю, — просто отвечает госпожа Майер.
— Мне жаль оставлять тебя одну.
— Ты только об этом жалеешь, м? - госпожа Майер чуть усмехается. Эльфрида не видит, но чувствует.
— Да.
— Это хорошо. Но мой совет тебе - не стоит.
— Ты всегда давала мне только хорошие советы. Наверное, можно сказать, что ты моя подруга.
— Нет. И я не буду скучать без тебя.
— Ты и сейчас не позволишь мне заблуждаться? - Эльфрида расслабленно смеется.
— С чего бы мне врать тебе?
— И то правда. Везде правда. Как я её ненавижу...
И снова молчание.
— Эльфрида? — зовет госпожа Майер через некоторое время, но ответа не получает: больная задремала. Госпожа Майер легко целует спящую в лоб и тихо выходит из комнаты. "Если бы ты была моей подругой, мне сейчас было бы очень тяжело", - думает госпожа Майер.
Через неделю Эльфрида Айзенштайн умерла.
VI
Накануне экономического кризиса сорок шестого года
В середине тридцатых годов набрала силу промышленно-торговая империя фон Сильвербергов. Старшим и самым уважаемым членом семьи теперь считался Бруно фон Сильверберг Второй, внучатый племянник Того Самого Бруно фон Сильверберга, единомышленника Райнхарда Великого, который столь много потрудился для обновления Рейха и трагически погиб во цвете лет. Потомки знаменитого фон Сильверберга унаследовали его предприимчивость в полной мере; а если их стремления не выходили за рамки забот о процветании семейного дела, то кто же их осудит? Эти люди цепко держались за свою удачу. Один из друзей семьи как-то сострил, что всё, к чему прикасается рука Сильверберга, превращается в чистое серебро.
Взять, например, Александра фон Сильверберга, младшего брата нынешнего главы семейства: с юных лет он приводил в трепет своих родителей и воспитателей, ибо страстно любил искусство и даже сам немного занимался живописью. Но, вопреки опасениям родни, в его лице мир так и не обрёл бездарного художника-любителя или чудаковатого мецената. Александр фон Сильверберг, окончив курс истории искусств в университете Одина, вскоре занялся торговлей произведениями искусства и антиквариатом. Большой стартовый капитал, семейные связи, чутьё истинного любителя красоты и безупречный вкус профессионала быстро сделали свое дело: аукционный дом "Серебряная гора" приобрёл популярность и отменную репутацию.
Всякий бриллиант требует достойной оправы, и Александр фон Сильверберг пришел к мысли, что здание штаб-квартиры «Серебряной горы» должно поражать воображение. Так в новой столице появился регулярный парк, повторяющий центральную часть Нойе Сан-Суси, а в глубине его возвышался удивительный небоскреб: настоящая серебряная гора из стекла и стали; хотя о роскошном здании много говорили, именно парк стал предметом особой гордости владельца, да и жителям города пришелся по душе.
Как-то раз, солнечным апрельским днем, Александр фон Сильверберг с супругой прогуливался по аллеям своего любимого сада и увидел трогательную картину: старушка в синем пальто и с букетиком незабудок на шляпке сидела на скамейке и степенно бросала крошки голубям.
— Вот истинная аристократка! — растроганно сказала мужу госпожа фон Сильверберг, заметив безупречную осанку пожилой женщины и траурную ленту на её шляпке. — Должно быть, она ещё из той, старой знати. Породу не скроешь!
И господин фон Сильверберг согласился. Поглядев на старую даму ещё раз, он с невольной грустью подумал, что, должно быть, в молодости она была дивно хороша — но вслух он, разумеется, ничего подобного не произнёс, а торжественно прошествовал дальше, любоваться весенним днём и творить историю. Предприятию Александра фон Сильверберга суждено было пережить кризис; последующее возвращение моды на старинную роскошь окончательно укрепило его позиции, и нам ещё придётся вспомнить о "Серебряной горе".
А что же пожилая дама? Ну, ей торопиться было некуда, и попадать в историю она отнюдь не стремилась. Она думала, что всему свое время.
В молодости она охотно меняла имена и наряды, и не было в том лжи, потому что она действительно чувствовала себя достойной славы и громкого имени, и многие мужчины искали её благосклонности. Могущественный человек, ныне забытый всеми, однажды сделал её своей любовницей, и она даже сумела ненадолго стать его... нет, не подругой — попутчицей и собеседницей. Вообще она рано поняла: отношения между людьми редко укладываются в тесные рамки традиционных названий. Мудрость её с возрастом дошла до того, что и названий она уже не искала, а просто жила сегодняшним днём. Не было больше ни прошлого, ни будущего, и только время текло мимо, принося новые встречи и разлуки.
Было время, когда её любили, а она хотела славы и власти. Потом пришло время, когда ей захотелось любви, — но от неё уже ждали решений, ей хотели подчиняться. Первая молодость её тогда уже прошла, и как же смешно покойная ныне Эльфрида возмущалась аморальным поведением сорокалетней бесстыдницы, надумавшей разъезжать по городу на мотоцикле, обнимая за талию очередного двадцатилетнего любовника! Словно девушка из простой семьи — сундучок с нехитрым приданым, Эльфрида берегла свою лицемерную чопорность. Что бы она, бедняжка, сказала теперь, когда прохожий перепутал её давнюю приятельницу, уличную драную кошку с аристократкой? Возмущению её не было бы предела.
А может статься, Эльфрида и поняла бы: для каждого рано или поздно наступает время тишины, приглушенных красок, время, когда можно позабыть все имена, включая собственное, и просто греться на солнышке, кормить птиц и наслаждаться безвестностью не меньше, чем тёплым весенним днем.
Старая дама чуть улыбнулась своим мыслям. Если бы у неё сейчас спросили, устраивает ли её текущее положение вещей, она без малейших сомнений ответила бы: "Да".
Эпилог
Каспера Линца в Баалатской республике ждал пост главы министерства иностранных дел. Линц занимал его бессменно в течение следующих двадцати лет. На Феззане он был несколько раз с краткосрочными визитами, но старых знакомств не возобновлял и старался как можно скорее покинуть столицу Новой Империи. Господин Линц счастливо женился и воспитал троих детей. Уже после его смерти в личном архиве были найдены альбомы рисунков, представлявшие большой интерес как для историков, так и для любителей искусства. Остроумные карикатуры, шаржи, наброски пейзажей, сделанные в путешествиях, составили одну из интереснейших коллекций музея Истории Баалата.
Много лет спустя на Феззане торговец картинами по скромной цене купил у приезжего альбом рисунков, доставшихся от прадедушки. Это была выгодная сделка: продавец не знал цены своему товару, а торговец картинами сразу догадался, что перед ним. Альбом неизвестных рисунков Каспера Линца, шутка ли сказать! Через два года, после публикации и экспертной оценки, аукционный дом "Серебряная гора" выставил альбом на продажу по начальной цене в несколько сотен тысяч рейхсмарок. Подлинным украшением так называемого "Феззанского альбома" по праву считались этюды "Прекрасной Незнакомки". Точно неизвестно, кем была эта женщина, но Линц рисовал её часто. Разгорелись искусствоведческие споры, и некоторые эксперты сочли альбом подделкой: ведь Каспер Линц был солдатом, а тут всё сплошь городские виды и портреты какой-то женщины. Замечали (особенно дамы), что Незнакомка не так уж хороша собой. Некоторые чудаки утверждали даже, будто она похожа на Эльфриду фон Кольрауш, но предположение казалось уж слишком смелым: ведь всякому здравомыслящему человеку ясно, что между будущим министром иностранных дел Баалатской республики и бывшей авантюристкой ничего не могло быть. Но легенда прижилась. Её даже пересказали в предисловии к каталогу предаукционной выставки: ведь искусство с легендами стоит гораздо дороже.
Для голосования
#. fandom LoGH 2014 - "Феззанский альбом"
#. fandom LoGH 2014 - "Я вернусь"
Эмигрант Вальтер фон Шёнкопф стал генералом особого десантного полка "Розенриттеры" (Рыцари Розы), Оскар фон Ройенталь дослужился до одного из высочайших чинов в имперской армии и был назначен губернатором Новых земель - территории завоёванного Альянса.
Оба погибли в бою.
Список работ
Список работ
Феззанский альбом
Я вернусь
Феззанский альбом
Название: Феззанский альбом
Автор: fandom LoGH 2014
Бета: fandom LoGH 2014
Размер: 5330 слов
Пейринг/Персонажи: Каспер Линц/Эльфрида фон Кольрауш, Доминик Сен-Пьер
Категория: джен, гет
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: постканон, ООС, повседневность
Краткое содержание: в Галактике наступил долгожданный мир
Примечание: в основе 2 заявки:
1. на ФБ-14 "А напишите про Эльфриду что-нибудь хорошее и не моралфагское? Можно в постканоне."
2. с феста однострочников "Каспер Линц/Эльфрида фон Кольрауш. Постканон. Любовь, воплощенная в картине, или картина, породившая любовь?"
Размещение: после деанона
Скачать: Яндекс Диск
Для голосования: #. fandom LoGH 2014 - "Феззанский альбом"
читать
I
Каспер Линц, полномочный представитель Баалатской автономии, оставшийся после отъезда президента доделывать срочные дела — на пару месяцев, не дольше! — прожил на Феззане ровно десять лет. Имперская роскошь претила ему, как и несносное бахвальство феззанских торгашей: тому и другому Линц, солдат в глубине души, предпочёл бы простоту. Но демонстрировать здесь неприхотливость значило выражать открытый протест.
Между свободным самовыражением и необходимостью сдерживаться ради соблюдения приличий Линц прошёл все стадии, а в итоге почувствовал однажды, что превращается в феззанского обывателя. Поначалу это бесило, и Линц одно за другим отправлял Юлиану прошения об отставке.
Часто Касперу приходило в голову, что он оказался куда дальше от своей родины, чем хотел. Где-то в Баалате строился новый мир, а Каспер, как человек мира старого, должен был налаживать отношения с Новой империей. Выходило, что он завоевал свободу, но не для себя, и в самой благоустроенности нынешней жизни Линцу чудилась насмешка над всем его прошлым. Или оно, или настоящее было ложью.
Скорее уж настоящее, если на то пошло. Сытый, благополучный, насквозь фальшивый Феззан. Линц, конечно, отличался от здешних жителей. Пока отличался. Наверное. Два года назад — точно отличался.
Было трудно почувствовать себя здесь живым. Ради этого он рисовал. Раньше рисование доставляло радость, а лица сослуживцев на рисунках Линца никогда не искажались ненавистью или болью. Люди мягко улыбались своим мыслям, скучали, сердились, насмешничали, но ни войны, ни самого Линца в тех работах словно не существовало. А теперь казалось, будто карандашу в руках Каспера передалась беспощадная ярость розенриттерского топора.
Линц рисовал в основном карикатуры. Неудивительно: новые лица, встречавшиеся в дворце, Касперу были чаще всего неприятны. Чиновники принадлежали старому режиму в той же степени, что и новому, изменить их было задачей, непосильной даже для великого государя — разве что Лоэнграмм, как живший в незапамятные времена терранский пророк, вздумал бы водить свой народ сорок лет по пустыне до тех пор, покуда последний подданный Гольденбаумов не упокоится с миром. Собственно, рисование было для Каспера единственным способом как-то сдержаться, не наорать и не придушить очередного идиота со стеклянными глазами, повторяющего заученные фразы. Каспер не мог подвести Юлиана, и достопочтенные подданные её величества постепенно заселяли придуманный художником гротескный мир, Фазанию, широко раскинувшуюся на страницах записных книжек Линца. Разумеется, он никому их не показывал, а привычка баалатского посланника чиркать что-то в блокноте во время переговоров не привлекала особенного внимания. В конце концов, господин Линц не первый среди дипломатов, кто придумал забавляться рисованием.
Ещё одним способом немного развеяться были прогулки по городу. Линц, возвращаясь со службы, часто отпускал машину, чтобы пройтись.
В тот сентябрьский день желание прогуляться медленно превращалось в настоятельную необходимость. Каспер мечтал о глотке свежего воздуха во время безобразно затянувшихся переговоров об условиях поставок генетически модифицированной пшеницы из приграничной зоны на территорию Баалата. Каспер давно уже молчал, собираясь ответить на аргумент получасовой давности, как только представится случай вставить слово, и сознавая всю безнадежность своего намерения; выражаясь фигурально, утлая лодчонка возражений Каспера бесславно гнила у самых истоков могучего и бурного потока красноречия его оппонента, меж тем как поток этот величаво и стремительно увлекал разум слушателей через равнины и горные ущелья к бездонному океану, где смешиваются воды земные и звезды небесные, срываясь с края света туда, где уже нет ни верха, ни низа, ни правых, ни виноватых, а лишь тьма внешняя, тоска зелёная и скрежет зубовный.
Внезапно повисла тишина. Каспер очнулся и понял, что худощавый имперец по другую сторону массивного стола любезно улыбается, молчит и ждёт ответа.
Господин Линц с наслаждением протянул список заранее приготовленных вопросов на двадцати листах.
— Господин Шафт, спасибо за содержательный доклад. Но вот эти вопросы требуют рассмотрения. Я буду ждать ответа.
Присутствующие и так знали, что им придётся встречаться на том же месте через неделю. Чиновник привычно изобразил вежливый интерес и замаскированное недовольство, принимая распечатку из рук Линца: знакомая процедура. Посланнику на мгновение показалось, что даже тайное недовольство ненастоящее. Кто этих феззанцев разберет, они словно куклы, а не люди!
Каспер со всей положенной торжественностью прошествовал по особняку, где размещался департамент по делам Баалатской автономии; принадлежал департамент, к слову сказать, министерству освоения внешних земель, наряду с департаментом изучения природных катастроф, что до некоторой степени уравнивало демократическое самоуправление автономии с метановыми бурями нетеррифицированных планет. В сравнении можно было усмотреть унижение или лесть, в зависимости от политической ориентации; Юлиан Минц предпочитал считать комплиментом, а в знак глубокого уважения к имперской стороне подписал указ о создании министерства Иностранных дел Баалатской республики - настоящего министерства с трофейными пишущими машинками и длинноногими секретаршами в строгих деловых костюмах.
Происхождение Каспера не способствовало поискам вульгарных символов, а привычка к внимательному изучению натуры во время рисования уберегала от желания навешивать ярлыки на всё непонятное; как дипломат, он не мог не быть ироничным и потому охотно наслаждался спектаклем до тех пор, покуда инстинкт опытного солдата не оповещал об опасности... но увы, на Феззане угрожала не опасность, а только беспросветная скука.
Каспер вежливо наклонил голову, прощаясь с докучным собеседником в парадном вестибюле, под благосклонным взглядом императрицы Хильдегарде, взирающей на своих подданных с великолепного пятиметрового портрета в резной золочёной раме. Через внутренний дворик к машине господин Линц шёл уже только в сопровождении собственных телохранителей. На улице Каспер с облегчением взглянул на пасмурное небо. Начинался дождь; один из телохранителей заботливо раскрыл зонт, словно небесный купол, и Каспер некстати подумал, что именно на Феззане однажды изобретут фальшивое небо.
Наконец господин посланник устроился на заднем сиденье служебного автомобиля и облегченно вздохнул, когда за ним захлопнули дверцу. Эскорт тронулся, выезжая за ворота особняка. Дождь припустил сильнее, но господину Линцу это не помешало через несколько кварталов выйти, прихватив зонт, и раствориться в толпе на оживленном проспекте. Сворачивая на боковую улицу, Каспер чувствовал себя мальчишкой, сбежавшим с уроков, и, поднимая воротник летнего пальто, невольно усмехался собственному сумасбродству: очень сдержанно, одним уголком губ, как подобает офицеру и дипломату.
Тёплым дождливым вечером город обрел задумчивое, мягкое очарование. Столица дремала под туманным покрывалом. Рассеянное свечение уличных фонарей и вывесок, блеск витрин дорогих магазинов, огни ресторанов расплывались во влажном, тяжёлом воздухе. Рабочий день в большинстве офисов уже давно подошёл к концу, люди разошлись по домам, и шаги редких прохожих гулко звучали в старинных переулках, где издавна селились выходцы из Рейха. Дома здесь были основательнее и старше, чем в более оживлённых деловых кварталах по соседству.
Заметив в большом окне силуэт сидящей женщины, Линц сначала принял её за манекен. Она замерла неподвижно и действительно была похожа на большую, в человеческий рост, куклу. Золотые волосы и платье как у сказочной принцессы из детской книжки, миловидное личико: острый носик, розовые губки бантиком, широко открытые, пустые глаза. Лицо империи, сказал бы какой-нибудь бульварный остряк; но Каспер таким не был, и он предпочел зайти в кафе, чтобы приглядеться к незнакомой даме получше.
II
Незнакомец, возникший из тумана, толкнул дверь и вошёл в кафе. Зазвенел колокольчик, и женщина, сидевшая за столиком у окна, повернула голову. Из-под ресниц она следила за тем, как вошедший ставил зонт в стойку, снимал чёрное пальто и неторопливо стягивал перчатки. Он был хорош, точно герой любовного романа. Покоритель сердец с гордым профилем и властным взглядом, тот, что осмелится прийти к женщине с плёткой, нагло и грубо схватить за подбородок жесткими пальцами, не снимая даже перчаток. Разве не наслаждение для женщины вдыхать острый аромат хорошо выделанной кожи и дождя и, с замиранием сердца, приоткрыв рот, снизу вверх смотреть в ледяные глаза, испытывая завоевателя лживой покорностью?
О, Эльфрида кое-что знала об этом.
В ней что-то сломалось очень давно — или всегда было сломано?
Может быть, всему виной был её первый мужчина — вот уж чья наглость и бесстыдство не знали границ. Она встречалась со многими после, но никто, кроме того ненавистного гордеца, не смог заставить её испытать несравненное чувство униженной беспомощности перед грозной силой. Перед ним она стояла на коленях, сгибалась пополам от истерических рыданий, размазывала по заплаканному лицу тушь и жирную, отвратительно сладко пахнущую помаду. Задыхаясь в одиночестве, она пыталась вывернуть душу наизнанку, чтобы перестать чувствовать насмешки или собственную ненависть, отравленную желанием близости. Ей нужно было совсем немного, чтобы влюбиться, совсем немного покоя и тишины! Остальное она бы придумала сама, прикрыла бы иллюзией грязь, а там — кто знает, иллюзии порой не отличить от реальности. Но он не дал ей ни малейшего шанса обмануться, безжалостно швырял её в хаос мыслей и эмоций, где обрести почву под ногами можно было, лишь достигнув самого дна.
Он ничего не оставил от её гордости. Он мог оставить ей хотя бы ненависть — но и та предала Эльфриду, когда была нужнее всего. Там, в кабинете губернатора, на далёком Хайнессене, где остался батистовый платок с монограммой и младенец без имени.
Эльфрида хотела забыть всё и начать новую жизнь. Она была готова даже простить ради этого, а человек за широким письменным столом смотрел на неё насмешливо и равнодушно, словно знал её настоящую цену; а потом он молча склонил перед ней голову, признавая её ложь правдой, умирая во исполнение её давнего желания. Как равной, он оставил ей царское наследство: победу и память.
Десять лет прошло, из них семь прочно забыты. На вопросы посторонних об этом времени Эльфрида отвечала, что много путешествовала и встречалась с интересными людьми. Ни слова лжи; но что-то такое сквозило в её усмешке, из-за чего расспрашивать подробнее никто так ни разу и не решился.
"Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу", — любила говорить женщина, которая тогда была рядом. Когда Эльфрида выяснила, чьи это слова, оценила иронию. Доминик провела случайную попутчицу через ад, Эльфрида невредимой вернулась в мир живых и даже сохранила прежнее своё имя. Фамилию, правда, сменила, несмотря на отмену закона о преследовании семейства фон Лихтенладе и возвращение всех гражданских и имущественных прав. Уже три года она носит опереточную фамилию Айзенштайн, живёт в новой столице и ради развлечения содержит небольшое ателье. Денег на её счете довольно, чтобы позволять себе маленькие прихоти. Эльфрида любит дорогие ткани, кружева ручной работы, тонкое шитьё и ни в чём себе не отказывает. Кто прошёл долиной смертной тени, убоится разве что смертной скуки.
Она читала в какой-то книге, что у древних варварских народов существовал обычай: хоронить жен и наложниц вместе с погибшим воином. Разумеется, ради того, чтобы покойному веселее жилось на том свете; но Эльфриде иногда казалось, будто в чудовищном обычае есть толика милосердия по отношению к жалким созданиям, не имеющим сил ни умереть, ни жить дальше. Отчего-то Эльфрида была уверена, что обычная смерть не принесет ей избавления от назойливых мыслей: они, эти мысли, слишком давно уже стали частью её души. Может быть, если бы её опоили, изнасиловали, закололи и сожгли на погребальном костре, она обрела бы наконец подобие свободы. Проклятая память, подчиняясь ритуалу, перестала бы существовать, развеялась вместе с пеплом.
Она пыталась забыться, встречаясь с мужчинами, но что смертные люди могли против её демонов? "Я как во сне", — рассеянно сказала Эльфрида очередному любовнику, когда в камине потухало пламя, тени метались по стенам и ей положено было терять голову от страсти; и мужчина, чьего имени она после не могла припомнить, снисходительно усмехнулся её наивной сентиментальности и влажно поцеловал в губы. А она не испытывала в тот момент ни возбуждения, ни отвращения, ни страха - ничего. Мысли её были ясны, она не могла перестать думать и не могла пошевелиться. На грани сознания всплывало какое-то давно позабытое ощущение, и всё казалось нереальным, несообразным, фальшивым до тошноты. Да, как во сне.
И сейчас тоже всё как во сне, хотя и по-другому. Этот красавец, что подошел к её столику, стоит и ждёт её слова. О, что за миг! Воплощение девичьей мечты, мгновение, пропитанное запахами кофе и выпечки, ликеров и сладостей, нежное, словно сливочный крем, сладкое, тающее, как мороженое, сказочное, абсолютно неповторимое. Эльфрида чувствовала, что играет главную роль. Медовый свет ласкался к её коже, бессовестно льстил, стирая приметы возраста. Эльфрида чувствовала, что любое движение её будет сейчас грациозным, любое слово из её уст прозвучит музыкой; но она молчала и не двигалась, и только смотрела непроницаемым взглядом на мужчину.
Она знала, что будет дальше. Он попросит разрешения сесть за её столик. Будут банальные фразы, глупейшие вопросы, пара свиданий, потом секс — да, с ним секс может доставить удовольствие. Одна, две встречи, не больше, она не заслужит третьей, ведь женщин ценят за страсть, нежность, силу, а Эльфрида может дать только пустую оболочку. Уже сейчас бездумное блаженство предвкушения для неё отравлено знанием. С горечью Эльфрида понимает всю прелесть момента, который закончится с первым звуком мужского голоса. Всё ложь.
И правда, он просит разрешения присесть за её столик — и она позволяет, равнодушно кивает ему и отворачивается к окну.
"Если он заговорит, я швырну в него чем-нибудь", — думает Эльфрида, стискивая зубы.
Но он молчит и что-то пишет в записной книжке. Глядя на дождь за окном, она почти забывает о человеке напротив. Она не знает, сколько проходит времени, когда шорох выводит её из задумчивости. Она видит, как незнакомец кладёт перед ней листок бумаги. Стремительные карандашные штрихи сплетаются в набросок — её собственное лицо, узоры на кружевном воротнике, прихотливая вязь локонов, выбившихся из прически, мелкие морщинки в уголках глаз: да, она уже не так молода, но это не важно, ведь здесь и морщины — часть причудливого орнамента. Половину её лица на рисунке закрывает букет сухоцветов в высокой вазе: равноценная часть плоского мира. Эльфриде не обидно, что её приравняли к засохшим цветам. Она думает, рисовальщику надо что-то сказать, спросить его — но не знает, о чём. Когда она поднимает глаза, его уже нет, и это хорошо.
Но через неделю они встречаются на том же месте.
III
Двадцатые годы
Когда-то он сказал приятелю: "Блюмхарт, ты глупостей не говоришь, это верно. Но говори хоть что-нибудь!" Сейчас, глядя на Эльфриду, он невольно думает, что она так же скупо распоряжается своими движениями, как Райнер - словами. Продуманная сдержанная грация в каждом движении, в любой улыбке - особенный оттенок. Эльфриду невозможно застать врасплох, в неуклюжей позе или с глупым выражением лица. Эльфрида соcтоит из тысяч мелочей, и все они, от аромата её духов до кружева летних перчаток, от звонких каблучков до тёмно-красного оттенка губной помады - незаменимые и естественные элементы её совершенного образа, а что за ними — кто знает. Может быть, вовсе ничего. Зато у Эльфриды нет слабостей, и это пугает почти так же, как её тяжёлый, пустой взгляд.
На таких женщинах, как Эльфрида, не женятся. У Каспера и мысли такой не было за десять лет, хотя Эльфрида, с её светской утончённостью, могла бы стать достойной супругой дипломата. Но - нет. Не нужно спрашивать о её прошлом, достаточно одного взгляда, чтобы понять: эта женщина не пообещает быть рядом в болезни и здравии, но будет, покуда мысль, мимолетно посетившая всё ещё красивую белокурую голову, не разлучит их.
Господин Линц вчера получил письмо: его просьбы наконец-то услышаны, его наконец-то отзывают с опостылевшего Феззана. И он невольно задумывается о будущем. Определенно, впереди что-то лучшее. На душе давно не было так легко и спокойно.
Они встречаются дома у Эльфриды. В комнате душно, от запаха лилий начинает болеть голова.
— Мне нужно сказать тебе кое-что, — говорят они одновременно.
— Прости. Говори, пожалуйста, — Каспер улыбается.
— Нет, сначала ты. — Эльфрида серьёзна. Нужно отвечать. Линц не любит спорить с женщинами, но что сказать ей сейчас?
Служанка церемонно ставит на вычурный столик поднос. Две фарфоровые чашки, расписанные незабудками, молочник, чайник, вазочка с печеньем, которое никто не будет есть. Эльфрида сама разливает чай. Каспер молча наблюдает за ритуалом, виденным уже сотни раз. Ради зрителя ничего не поменяется в последовательности заученных действий, но грациозные движения холеных женских ручек сами по себе достойны внимания.
Эльфрида подаёт гостю чашку и отходит к окну.
Отъезд через месяц, сообщает он Эльфриде. Он сидит на диване, а она стоит спиной к нему и поливает цветы на подоконнике из миниатюрной леечки. На улице вечереет, мягкий свет обрисовывает контуры стройной женской фигуры, волоски, выбившиеся из высокой причёски, трогательно просвечивают. Длинная шея безупречна. Плечи чуть вздрагивают - Эльфрида подносит лейку к следующему растению.
— Ты вернёшься? — спрашивает Эльфрида так, словно речь идет о незначащем приглашении на чаепитие.
— Едва ли.
—Хорошо. — Эльфрида чуть заметно кивает и умолкает.
— Ты... больше ничего не хочешь мне сказать? — Касперу немного обидно равнодушие любовницы. Сам он вполне спокоен и всё же хочет напоследок увидеть хоть немного её эмоций.
Она оборачивается, попутно ставит лейку на место. Движения спокойны и точны, осанка идеальна, кукольное личико безмятежно. В голосе лёгкое недоумение.
— Нет.
Каспер немного опасался, что Эльфрида устроит сцену, хотя и странно было бы ждать от неё упрёков, слёз и униженных просьб. Проявления чувств его, пожалуй, раздосадовали бы, хотя и польстили бы самолюбию, не без того... Всё же хорошо, что опасения не оправдались. Каспер смеётся про себя собственному тщеславию, но позволяет себе только сдержанную одобрительную улыбку.
— А что ты хотела мне сообщить?
— Уже ничего, — отвечает Эльфрида.
— И всё же?
—Через два месяца будет концерт в "Новой Олимпии". Твой любимый "Лесной царь" в программе... Впрочем, дата ещё точно не определена. Без тебя я точно не пойду, а ты уезжаешь. Как видишь, мне и правда нечего сказать.
Каспер не находится с ответом. Проще всего подойти и обнять Эльфриду.
— Мы с тобой сходим куда-нибудь ещё, — тихо, низким голосом говорит Каспер ей на ухо.
— Я не хочу.
Эльфрида легко высвобождается из его рук, бесшумно скользит по комнате, забирается с ногами на софу и вытягивается среди подушек, улыбаясь от удовольствия: прохладная гладкая ткань приятно ласкает щёку. Касперу на мгновение кажется, что перед ним не женщина, а ядовитый цветок. В самом деле, не так просто обнаружить Эльфриду среди кружев, блестящего атласа, плотного матового шёлка; её окружает сияние старинных украшений, скорее причудливых, нежели красивых или дорогих; линии её тела едва угадываются в складках ткани. Остроносые, жемчужного цвета домашние туфельки, словно тычинки, выглядывают из-под нежно-розовых многослойных юбок-лепестков. Каспер скользит взглядом по неподвижному телу, и снова ему кажется, что перед ним кукла.
Эльфрида поднимает голову с подушки, устраивается на боку. Словно мраморная Венера, она чуть улыбается, глядя прямо перед собой, на закат в окне, — ласково, как подобает доброй богине. Наступает тишина. Каспер достаёт карандаш и небольшой блокнот в чёрной кожаной обложке с тонким, полустёршимся золотым орнаментом. Ещё несколько рисунков он успеет сделать.
IV
Где-то в начале тридцатых
Эльфрида Айзенштайн занималась своим ателье, была одержима заботами о собственной внешности и внимательно следила за фигурой. Редким болям в животе и общему недомоганию она придала значение не сразу, а когда обратилась к врачам, рак поджелудочной железы оказался уже неоперабельным. Оставалось прожить ещё два месяца, тихо угасая в собственной постели, в дурмане от обезболивающих лекарств, среди вечных лилий, гортензий и пыльных тканей.
Друзей у госпожи Айзенштайн совсем не было. Навещала больную, помимо сиделки, некая госпожа Майер. Говорили, состоятельная пожилая дама с такой же прямой спиной и тяжелым взглядом, как у госпожи Айзенштайн, когда-то была певицей. Приходила она обыкновенно по вечерам и, в отличие от докторов, никогда не садилась у постели больной. Чаще всего она располагалась на диванчике поодаль, курила длинные дамские сигареты и неторопливо пила виски со льдом. Госпожа Айзенштайн глядела в окно. Неизвестно, какое удовольствие больная находила в созерцании однообразного зрелища, но именно ему посвящала почти все часы бодрствования. Госпожа Айзенштайн и её гостья проводили часа два в молчании, а потом госпожа Майер тихо прощалась, целовала больную в лоб, обдавая тяжёлым ароматом духов, сигаретного дыма и алкоголя; золотые украшения на длинной шее гостьи тускло и таинственно мерцали в наступающих сумерках. Госпожа Айзенштайн ловила эти последние искры отражённого света, но уже и они казались слишком яркими. Закрыть бы глаза и уснуть...
Уснуть бы хорошо, но боль не даёт. Нужно потерпеть немного до очередного обезболивающего укола. Часы бьют шесть раз - значит, уже можно. Вскоре, действительно, приходит сиделка, вводит лекарство, и становится легче.
— Я скоро умру, Доминик. — Сознание Эльфриды слегка затуманено, голос звучит утомленно.
— Я знаю, — просто отвечает госпожа Майер.
— Мне жаль оставлять тебя одну.
— Ты только об этом жалеешь, м? - госпожа Майер чуть усмехается. Эльфрида не видит, но чувствует.
— Да.
— Это хорошо. Но мой совет тебе - не стоит.
— Ты всегда давала мне только хорошие советы. Наверное, можно сказать, что ты моя подруга.
— Нет. И я не буду скучать без тебя.
— Ты и сейчас не позволишь мне заблуждаться? - Эльфрида расслабленно смеется.
— С чего бы мне врать тебе?
— И то правда. Везде правда. Как я её ненавижу...
И снова молчание.
— Эльфрида? — зовет госпожа Майер через некоторое время, но ответа не получает: больная задремала. Госпожа Майер легко целует спящую в лоб и тихо выходит из комнаты. "Если бы ты была моей подругой, мне сейчас было бы очень тяжело", - думает госпожа Майер.
Через неделю Эльфрида Айзенштайн умерла.
VI
Накануне экономического кризиса сорок шестого года
В середине тридцатых годов набрала силу промышленно-торговая империя фон Сильвербергов. Старшим и самым уважаемым членом семьи теперь считался Бруно фон Сильверберг Второй, внучатый племянник Того Самого Бруно фон Сильверберга, единомышленника Райнхарда Великого, который столь много потрудился для обновления Рейха и трагически погиб во цвете лет. Потомки знаменитого фон Сильверберга унаследовали его предприимчивость в полной мере; а если их стремления не выходили за рамки забот о процветании семейного дела, то кто же их осудит? Эти люди цепко держались за свою удачу. Один из друзей семьи как-то сострил, что всё, к чему прикасается рука Сильверберга, превращается в чистое серебро.
Взять, например, Александра фон Сильверберга, младшего брата нынешнего главы семейства: с юных лет он приводил в трепет своих родителей и воспитателей, ибо страстно любил искусство и даже сам немного занимался живописью. Но, вопреки опасениям родни, в его лице мир так и не обрёл бездарного художника-любителя или чудаковатого мецената. Александр фон Сильверберг, окончив курс истории искусств в университете Одина, вскоре занялся торговлей произведениями искусства и антиквариатом. Большой стартовый капитал, семейные связи, чутьё истинного любителя красоты и безупречный вкус профессионала быстро сделали свое дело: аукционный дом "Серебряная гора" приобрёл популярность и отменную репутацию.
Всякий бриллиант требует достойной оправы, и Александр фон Сильверберг пришел к мысли, что здание штаб-квартиры «Серебряной горы» должно поражать воображение. Так в новой столице появился регулярный парк, повторяющий центральную часть Нойе Сан-Суси, а в глубине его возвышался удивительный небоскреб: настоящая серебряная гора из стекла и стали; хотя о роскошном здании много говорили, именно парк стал предметом особой гордости владельца, да и жителям города пришелся по душе.
Как-то раз, солнечным апрельским днем, Александр фон Сильверберг с супругой прогуливался по аллеям своего любимого сада и увидел трогательную картину: старушка в синем пальто и с букетиком незабудок на шляпке сидела на скамейке и степенно бросала крошки голубям.
— Вот истинная аристократка! — растроганно сказала мужу госпожа фон Сильверберг, заметив безупречную осанку пожилой женщины и траурную ленту на её шляпке. — Должно быть, она ещё из той, старой знати. Породу не скроешь!
И господин фон Сильверберг согласился. Поглядев на старую даму ещё раз, он с невольной грустью подумал, что, должно быть, в молодости она была дивно хороша — но вслух он, разумеется, ничего подобного не произнёс, а торжественно прошествовал дальше, любоваться весенним днём и творить историю. Предприятию Александра фон Сильверберга суждено было пережить кризис; последующее возвращение моды на старинную роскошь окончательно укрепило его позиции, и нам ещё придётся вспомнить о "Серебряной горе".
А что же пожилая дама? Ну, ей торопиться было некуда, и попадать в историю она отнюдь не стремилась. Она думала, что всему свое время.
В молодости она охотно меняла имена и наряды, и не было в том лжи, потому что она действительно чувствовала себя достойной славы и громкого имени, и многие мужчины искали её благосклонности. Могущественный человек, ныне забытый всеми, однажды сделал её своей любовницей, и она даже сумела ненадолго стать его... нет, не подругой — попутчицей и собеседницей. Вообще она рано поняла: отношения между людьми редко укладываются в тесные рамки традиционных названий. Мудрость её с возрастом дошла до того, что и названий она уже не искала, а просто жила сегодняшним днём. Не было больше ни прошлого, ни будущего, и только время текло мимо, принося новые встречи и разлуки.
Было время, когда её любили, а она хотела славы и власти. Потом пришло время, когда ей захотелось любви, — но от неё уже ждали решений, ей хотели подчиняться. Первая молодость её тогда уже прошла, и как же смешно покойная ныне Эльфрида возмущалась аморальным поведением сорокалетней бесстыдницы, надумавшей разъезжать по городу на мотоцикле, обнимая за талию очередного двадцатилетнего любовника! Словно девушка из простой семьи — сундучок с нехитрым приданым, Эльфрида берегла свою лицемерную чопорность. Что бы она, бедняжка, сказала теперь, когда прохожий перепутал её давнюю приятельницу, уличную драную кошку с аристократкой? Возмущению её не было бы предела.
А может статься, Эльфрида и поняла бы: для каждого рано или поздно наступает время тишины, приглушенных красок, время, когда можно позабыть все имена, включая собственное, и просто греться на солнышке, кормить птиц и наслаждаться безвестностью не меньше, чем тёплым весенним днем.
Старая дама чуть улыбнулась своим мыслям. Если бы у неё сейчас спросили, устраивает ли её текущее положение вещей, она без малейших сомнений ответила бы: "Да".
Эпилог
Каспера Линца в Баалатской республике ждал пост главы министерства иностранных дел. Линц занимал его бессменно в течение следующих двадцати лет. На Феззане он был несколько раз с краткосрочными визитами, но старых знакомств не возобновлял и старался как можно скорее покинуть столицу Новой Империи. Господин Линц счастливо женился и воспитал троих детей. Уже после его смерти в личном архиве были найдены альбомы рисунков, представлявшие большой интерес как для историков, так и для любителей искусства. Остроумные карикатуры, шаржи, наброски пейзажей, сделанные в путешествиях, составили одну из интереснейших коллекций музея Истории Баалата.
Много лет спустя на Феззане торговец картинами по скромной цене купил у приезжего альбом рисунков, доставшихся от прадедушки. Это была выгодная сделка: продавец не знал цены своему товару, а торговец картинами сразу догадался, что перед ним. Альбом неизвестных рисунков Каспера Линца, шутка ли сказать! Через два года, после публикации и экспертной оценки, аукционный дом "Серебряная гора" выставил альбом на продажу по начальной цене в несколько сотен тысяч рейхсмарок. Подлинным украшением так называемого "Феззанского альбома" по праву считались этюды "Прекрасной Незнакомки". Точно неизвестно, кем была эта женщина, но Линц рисовал её часто. Разгорелись искусствоведческие споры, и некоторые эксперты сочли альбом подделкой: ведь Каспер Линц был солдатом, а тут всё сплошь городские виды и портреты какой-то женщины. Замечали (особенно дамы), что Незнакомка не так уж хороша собой. Некоторые чудаки утверждали даже, будто она похожа на Эльфриду фон Кольрауш, но предположение казалось уж слишком смелым: ведь всякому здравомыслящему человеку ясно, что между будущим министром иностранных дел Баалатской республики и бывшей авантюристкой ничего не могло быть. Но легенда прижилась. Её даже пересказали в предисловии к каталогу предаукционной выставки: ведь искусство с легендами стоит гораздо дороже.
Для голосования
#. fandom LoGH 2014 - "Феззанский альбом"
#. fandom LoGH 2014 - "Я вернусь"
миди 1 миди 2